© Юлия Глек, перевод и примечания, 2010.

Томас Хьюз

Thomas Hughes

ТОМ БРАУН В ОКСФОРДЕ

TOM BROWN AT OXFORD

Продолжение романа "Школьные годы Тома Брауна"

Перевод и примечания Юлии Глек

оригинал на Project Gutenberg http://www.gutenberg.org/etext/26851

Глава 42

Третий курс

Главная

Через несколько дней Ист возвратился в свой полк, а в конце месяца доблестный 101-ый отправился в Индию. Том написал лейтенанту несколько писем с вложением записок для Гарри, содержавших вести из Инглборна, где о его бегстве в ночь бунта поговорили и забыли, а теперь, когда он записался в полк и убрался с глаз, общественное мнение стало оборачиваться в его пользу. В своё время пришёл ответ лейтенанта из Кейптауна, в котором говорилось, что путешествие пока проходит благополучно. Ист мало упоминал о «твоём заключённом», как он упорно продолжал именовать Гарри, но то немногое, что там было, выглядело вполне удовлетворительно, и Том отослал эту часть письма Кэти, которой уже сообщил по секрету всю эту историю, и попросил её воспользоваться этим к наибольшей выгоде молодого солдата. А после такого из ряда вон выходящего начала он снова погрузился в обычную рутину оксфордской жизни.

Перемена в его взглядах и интересах привела его в более близкое соприкосновение с кружком, с которым до этого он почти не общался. За неимением лучшего, мы назовём его «партией прогресса». На вечеринках этого кружка вместо разного рода розыгрышей, шумного веселья, разговоров о лодках, битах, ружьях и лошадях, обсуждались высочайшие и глубочайшие вопросы морали, политики и метафизики, и обсуждались они с такой свежестью и энтузиазмом, которые обычно исчезают, когда приходит пора переходить от слов к делу, но обладают своим собственным странным очарованием, которое с нежностью и сожалением вспоминают те, кому они больше недоступны.

С этим кружком у Тома скоро наладились самые дружеские отношения, и он впитал там множество новых идей и обзавёлся множеством новых «пунктиков» вдобавок к уже имеющимся. Почти все его новые знакомые разделяли либеральные политические взгляды, но лишь немногие заходили так далеко, как он. Все они были членами дискуссионного клуба, и Том, конечно же, последовал общей моде и вскоре излагал там теории, которыми снискал себе прозвище Браун-чартист.

Во всём этом была изрядная доля самодовольства. У него было ощущение, что он нашёл нечто такое, что делает ему честь, и что это очень хорошо – сочувствовать «массам», верить в демократию, в «прекрасный гуманизм», в «счастливое будущее» и не знаю в какие ещё высокие материи. И хотя поначалу он удивлялся и огорчался, когда слышал, как его называют отвратительными кличками, которые он ненавидел и презирал с самого детства, и знал, что многие его старые знакомые смотрят на него не просто как на сумасшедшего, а как на сумасшедшего со снобистскими наклонностями, всё же, когда первое потрясение прошло, он почувствовал, что в его положении есть много такого, что тешит тщеславие, а это было далеко не неприятно.

Следует отдать ему должное: неприятная составляющая была такова, что, если бы в основе его взглядов не лежало искреннее убеждение, он, безусловно, очень быстро вернулся бы в лоно политической и социальной ортодоксии. Ну а так, как оно было, среди тучи софизмов, банальностей и грандиозных однобоких и наполовину усвоенных идей, которые заполняли его мысли, а в речи просто лились через край, в нём день за днём росло и крепло неподдельное сострадание к людям как таковым, и особенно к бедным, и праведная, жгучая ненависть ко всем законам, обычаям и мнениям, которые ставили что-либо на место человека или выше него, - или ему казалось, что ставили. Это было естественным следствием того воспитания, которое он получил в детстве (хотя его отец был бы поражён, если бы ему сказали об этом), и инстинкты, заложенные в те давние дни, теперь быстро превращались в привычки и убеждения и становились частью его личности.

Предисловие переводчика

Том Браун в Оксфорде

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Лодочный клуб колледжа Св. Амвросия, его руководство и бюджет

Глава 5

Служитель Харди

Глава 6

Как Драйсдейл и Блейк отправились на рыбалку

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Мускулистое христианство

Глава 12

Взгляды капитана

Глава 13

Первое столкновение

Глава 14

Замена в команде и что из этого вышло

Глава 15

Буря собирается и разражается

Глава 16

Буря бушует

Глава 17

На новом месте

Глава 18

Деревня Инглборн

Глава 19

Предвестие лучшей погоды

Глава 20

Примирение

Глава 21

Колледж Св. Амвросия принимает у себя капитана Харди

Глава 22

Отъезды ожидавшиеся и неожиданные

Глава 23

Инглборнский констебль

Глава 24

Экзамены "скулз"

Глава 25

День Поминовения

Глава 26

Прогулка на лугу Крайст Чёрч

Глава 27

Нотация, прочитанная львице

Глава 28

Окончание первого курса

Глава 29

Переписка на каникулах

Глава 30

Праздник в Бартон-Мэнор

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Mηδέν ΰγαν

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Ночной караул и что из этого вышло

Глава 40

Погоня

Глава 41

Суждения и затруднения лейтенанта

Глава 42

Третий курс

Глава 43

Послеобеденные посетители

Глава 44

И снова письма

Глава 45

Магистерский триместр

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Оксфорд, план города, 1850 г.

На этом этапе его жизни, как и на многих предыдущих, Тому очень помогло его общение с Харди, который теперь набирал влияние в качестве наставника колледжа. Харди и сам шёл той же дорогой, что наш герой, хотя успел продвинуться по ней несколько дальше, но попал он на неё из других мест, и преодолевать ему пришлось совсем другие препятствия. Их детские годы прошли в совершенно разной обстановке; к тому же и по природе своей, и благодаря длительному жёсткому самоограничению и дисциплине Харди был гораздо менее импульсивен и склонен привлекать к себе внимание, чем Том. Поэтому он не выскакивал (к чему у Тома была слишком большая склонность) с каждой новой идеей, стоило лишь ему ухватить её за самый кончик, если ему казалось, что она хороша для него и его целей, и не размахивал ею перед носом у каждого встречного и поперечного, и не считал, что предаёт истину, если не пытается заставить их с ней согласиться. Напротив, Харди придирчиво рассматривал каждую новую идею со всех сторон, пытался проверить её, как мог, и охватить целиком, и безжалостно избавлялся от любого мишурного блеска и сентиментальности, если она была с ними смешана.

Очень и очень часто Том страдал от суровости этого метода, восставал против него и обвинял своего друга и в глаза, и в своих невысказанных мыслях в холодности и недостатке веры и всех прочих грехах деянием и недеянием. Однако, повозмущавшись в большей или меньшей степени, в зависимости от того, насколько сурово с ним обошлись, в конце концов он успокаивался и признавал, что Харди спустил его с небес на землю не без причины, и что пыль, в которой его вываляли, пошла ему на пользу.

Например, не было выражения, которое употреблялось бы партией прогресса чаще, чем «правое дело». Это была красивая, звучная фраза, производившая большой эффект при разглагольствованиях в дискуссионном клубе, к тому же достаточно расплывчатая, что делало её неуязвимой для большинства атак, и при этом она избавляла того, кто её использовал, от необходимости чётко определить для себя самого и объяснить слушателям, что же на самом деле он имеет в виду. Но, несмотря на снисходительность не слишком-то разборчивой публики, которая бывала вполне удовлетворена, если утверждение или заявление делалось с достаточной страстностью, «правое дело» легко заходило в тупик, когда требовалось дать ему какое-то определение. Харди был особенно склонен к гонениям такого рода, если ему удавалось застать Тома и, возможно, ещё одного-двух других представителей этого кружка одних где-нибудь в укромном месте. Выражая своё полное сочувствие «правому делу» и такую же сильную, как у них, надежду на то, что все его враги очень скоро окажутся повешенными на фонарных столбах*, он загонял его в углы, вырваться из которых было крайне трудно, спрашивая у «дела» и его сторонников, что же оно, собственно, такое, и гоняя их из одной призрачной страны грёз в другую, от «правого дела» к «народному делу», «делу труда» и тому подобным зыбким формулировкам, пока, наконец, великая идея не теряла свои очертания и самое существование даже в их собственных умах.

* повешенными на фонарных столбах – «На фонарь аристократов!» было одним из лозунгов французской революции.

Но гонения Харди, хотя и раздражали, никогда не доходили до того, чтобы подрывать в умах младших истинные убеждения или расшатывать то, что расшатывать не следовало. Они лишь помогали им яснее представить себе то, о чём они думают и говорят, и позволяли увидеть проблески правды, которые вскоре опять затягивались туманом, но, тем не менее, были полезны: что существует немало каверзных вопросов, которые следует разрешить, прежде чем человек сможет с уверенностью сказать, что он нашёл способ навести порядок в этом мире и излечить все болезни, которые наследует плоть*.

* которые наследует плоть - в оригинале that flesh is heir to – аллюзия на знаменитый монолог Гамлета У. Шекспира.

У Тома было ещё одно излюбленное понятие, к которому Харди относился даже ещё с меньшим почтением, чем к «правому делу». Демократия, та самая «всемирная демократия», которую их любимый автор недавно объявил «неизбежным фактом нашего времени»*, была, пожалуй, любимейшей идеей той группы молодых оксфордских либералов, с которой Том был теперь не разлей вода. Они не упускали ни единой возможности поклоняться ей и сражаться за неё, да и в самом деле, большинство из них искренне верило, что то положение в мире, к которому должна привести эта самая «всемирная демократия» и которое уже вот-вот настанет, собственно, и будет тем самым веком мира и благоденствия, о котором люди мечтали с древнейших времён, когда лев будет лежать вместе с козлёнком**, и ни одна нация больше не будет досаждать другой.

* Т. Карлайл, «Памфлеты последнего дня» (Latter-Day Pamphlets, 1850). Здесь Т. Хьюз, по-видимому, допустил анахронизм – Том Браун не мог читать в 40-х годах то, что было написано в 1850. Но, безусловно, Карлайл высказывал сходные мысли и в более ранних произведениях.

** Ветхий Завет, Книга Исайя, 11 : 6.

Услышав несколько раз от Тома нечто в этом роде, Харди ловко заманил его к себе в комнаты под предлогом обсуждения планов на будущее для лодочного клуба, а затем, усадив его у камина, который сам принялся потихоньку атаковать кочергой, неожиданно задал ему вопрос:

- Браун, мне хотелось бы знать, что ты понимаешь под «демократией»?

Том сразу же понял, в какую ловушку он угодил, и сделал несколько безуспешных попыток из неё вырваться; но тут его усадили пить чай, разрешили курить, и вот тогда-то его старый и лучший друг начал его всячески притеснять, обижать и угнетать. Он осторожно защищался и утверждал только то, с чем Харди, как он чувствовал, наверняка согласился бы, - то, против чего не стал бы возражать ни один стóящий человек. Хотя, сказал он, он понимает под этим нечто большее, но в рамках данной дискуссии достаточно будет сказать, что, какие бы ещё смыслы сюда ни вкладывались, демократия в его устах всегда означает то, что каждый человек должен участвовать в управлении своей страной.

Харди с этим, видимо, был согласен и неожиданно поменял тему разговора, чем на несколько минут отвлёк своего невинного гостя от мысли о демократии. Он поднял флаг почитания героев, убеждённым сторонником которого, конечно же, являлся Том. Затем, заведя его в эту сложную область, его преследователь открыл по нему огонь замаскированных батарей наиболее смертоносного сорта, поскольку все орудия были из арсенала его же собственных излюбленных проповедников.

- Ты хочешь, чтобы всегда и везде правил наиболее способный? Найти этого самого способного, передать ему власть и подчиняться ему – ты считаешь это актом высочайшей мудрости, на которую только способна нация?

- Да. Ты и сам веришь в это, Харди, так же твёрдо, как и я.

- Надеюсь. Но скажи, как тогда быть с твоей всемирной демократией, при которой каждый принимает участие в управлении страной?

Том почувствовал, что его обошли с фланга; вообще говоря, это противоречие между двумя его убеждениями ещё никогда не вставало перед ним отчётливо, и как следствие он очень смутился. Но Харди продолжал постукивать кочергой по большому куску угля в пламени камина и дал ему достаточно времени, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями.

- Конечно же, я не имею в виду, что каждый должен принимать непосредственное участие в управлении страной, - сказал он, наконец.

- Но ведь каждый должен принимать какое-то участие, и если не непосредственное, то тогда мне непонятно, какое.

- Принимать участие в управлении страной – это значит, что человек принимает участие в принятии решения, кто именно будет им управлять.

- Но ты должен признать, что это совершенно разные вещи. Ладно, давай-ка подумаем, сможем ли мы найти себе этого наимудрейшего правителя, если позволим всем глупцам нации сказать своё слово относительно того, кто это должен быть?

- Да ладно тебе, Харди, я же слышал, как ты говорил, что ты за избирательное право для всех взрослых мужчин.

- Это другой вопрос, ты смешиваешь две разные вещи. Сейчас мы рассматриваем то, является ли vox populi* лучшим способом найти этого твоего самого лучшего. Боюсь, что здесь против тебя вся история.

* vox populi (лат.) – глас народа.

- Хороша шутка. Вот здесь я докажу тебе, что ты не прав, Харди.

- Ну что ж, начинай, посмотрим.

- Ты, наверное, ещё скажешь, что египетская и вавилонская империи были лучше, чем маленькая еврейская республика.

- Республика! Ладно, не будем. Но я никогда не слышал, чтобы евреи выбирали путём голосования Моисея или кого-нибудь из судей*.

* судьи - лица, управлявшие еврейским народом в период от Иисуса Навина до воцарения первого царя Саула. События этого периода описаны в Книге Судей Израилевых Ветхого Завета.

- Ладно, Бог с ними, с евреями, они – исключительный случай, который ничего не доказывает.

- Не могу с этим согласиться. Я как раз уверен в обратном. Но продолжай.

- А что ты скажешь по поводу славных греческих республик во главе с Афинами?

- Скажу, что ни одна нация не обращалась со своими лучшими людьми так скверно. Я вижу, мне нужно будет прочитать лекцию об Аристофане специально ради тебя. Тщеславный, раздражительный, поверхностный, подозрительный демос с двумя оболами за щекой, сомневающийся лишь в том, кого же ему выбрать своим наимудрейшим, Клеона или Колбасника*, – и не для того, чтобы он им правил, а для того, чтобы потворствовал его прихотям и капризам. Думаю, пора тебе вызывать следующего свидетеля.

* здесь Харди говорит о пьесе Аристофана «Всадники».

- Но это же карикатура.

- Тогда возьми иллюстрацию из Фукидида, Платона, Ксенофонта, из кого угодно – этим ты делу не поможешь. Ты слишком торопишься, Браун. Я знаю, ты не обидишься на то, что я так говорю. Ты никогда сам не разберёшься как следует, прежде чем нападать на всех подряд, и этим приносишь своей собственной стороне (которая, я готов это признать, по большей части права) больше вреда, чем пользы.

Том не мог смириться с тем, что его так быстро подавили, и продолжал бороться, беря для примера то одну страну, то другую, от Рима до Соединённых Штатов, и пуская в ход все аргументы, которые только приходили ему в голову, но без особого успеха. Он чувствовал, что его первое допущение весит у него на шее как жёрнов, а когда уходил, не мог не признаться самому себе, что последнее замечание Харди, что «трудновато тебе будет впрячь в одну карету свою «всемирную демократию» и «правление наимудрейшего»*, во многом справедливо.

* Томас Карлайл, «Прошлое и настоящее» (Past and Present, 1843).

Однако невзирая на этот холодный душ и другие подобные неудачи, Том продолжал укрепляться в своих новых убеждениях и отстаивал их с рвением неофита. Полки в книжном шкафу и стены его комнаты вскоре начали отражать перемену в его взглядах на людей и вещи. До сей поры у него над камином висела в рамке гравюра с изображением Джорджа III*; но в начале третьего курса рамка на несколько дней исчезла, а когда появилась вновь, из неё важно смотрело лицо Джона Мильтона**, в то время как почтенный монарх был отправлен в папку. Большую раскрашенную гравюру «Охота с Пичли***» скоро заменило факсимиле Великой хартии вольностей****, a вскоре после этого на почётном месте, рядом с Мильтоном, появился смертный приговор Чарльзу I с решительными и беспощадными рядами подписей и печатей.

* Джордж III (Георг III, George III, 1738 – 1820) – король Великобритании, царствовавший с 1760 г. до своей смерти, что является вторым по длительности сроком правления среди британских монархов (дольше правила только его внучка королева Виктория). Период царствования Джорджа III был богат бурными политическими событиями (война за независимость североамериканских колоний, Великая французская революция и войны с революционной и наполеоновской Францией). В течение более чем 20 лет войн с Францией Джордж III был символом национального единства Великобритании. Являлся сторонником тори и противником вигов, что обеспечивало ему симпатии первых и недовольство вторых. Оценки его царствования позднейшими историками тоже весьма неоднозначны – всё зависит от точки зрения. Под конец жизни потерял рассудок по причине наследственной болезни крови - порфирии, следствием чего стало установление в Великобритании регентства его старшего сына – будущего короля Джорджа IV (Георг IV, George IV).

** Джон Мильтон (John Milton, 1608 – 1674) – английский поэт, писатель, публицист и политический деятель, особенно известный своей эпической поэмой «Потерянный рай» (Paradise Lost, 1667). Видный деятель Английской революции, отстаивавший республиканские принципы своим пером, автор серии политических памфлетов. После реставрации монархии скрывался, был заключён в тюрьму, но освобождён по ходатайству влиятельных друзей.

*** Пичли – название охотничьего клуба.

**** Великая хартия вольностей (Magna Charta) - грамота, подписанная английским королем Джоном (Иоанн Безземельный, John of England, 1167 – 1216) 15 июня 1215 года. Подписание Великой хартии вольностей стало результатом поражения короля в борьбе с восстанием баронов. В итоге он был вынужден гарантировать своим подданным определённые права и согласиться с тем, что отныне его воля будет связана законом. Считается, что именно подписание Великой хартии положило начало процессу формирования конституционного права в англоязычном мире.

Джордж III. 1771 г. Гравюра с портрета работы Иоганна Цоффани (Johann Zoffany, 1733 — 1810). Иллюстрация из Википедии http://en.wikipedia.org/wiki/George_III_of_the_United_Kingdom

Джон Мильтон. Иллюстрация из Википедии http://en.wikipedia.org/wiki/John_Milton

Великая хартия вольностей. Изображение на http://www.archives.gov/exhibits/featured_documents/magna_carta/images/magna_carta.jpg

Смертный приговор Чарльза I. Иллюстрация из Википедии http://en.wikipedia.org/wiki/List_of_regicides_of_Charles_I

Сквайр Браун проезжал через Оксфорд и нанёс своему сыну визит вскоре после того, как произошла эта последняя перемена. Он отобедал в холле за высоким столом, поскольку по-прежнему принадлежал к колледжу, а потом вместе с Харди зашёл в комнаты к Тому, чтобы выпить стаканчик вина и провести вечер со своим сыном и несколькими его друзьями, которые были приглашены познакомиться со «стариком».

В душе у Тома происходила борьба, не стоит ли на этот вечер убрать смертный приговор в спальню, он даже снял его со стены; но в конце концов не вынес подобного отступничества и вернул на место. «Я никогда не скрывал своих взглядов от отца, - подумал он, - хотя и не думаю, что он точно знает, каковы они. Но если не знает, то пусть узнает, и чем скорее, тем лучше. Я был бы трусом, если бы попытался скрыть их. Знаю, они ему не понравятся, но он всегда судит беспристрастно и справедливо, он попытается понять. Во всяком случае, я повешу это на место».

И он повесил смертный приговор обратно, но в глубине души надеялся, что отец его не заметит. Винная вечеринка прошла замечательно. Приглашённые студенты были хорошие, умные ребята и настоящие джентльмены, и сквайр, которого Том предусмотрительно усадил спиной к смертному приговору, получил от неё большое удовольствие. Наконец разошлись все, кроме Харди, и вот тут Том занервничал. Втроём они посидели за столом ещё немножко, пока сквайр распространялся о том, насколько теперешние молодые люди и университетские нравы лучше тех, что были в его время, в особенности в том, что касается питья. Том открыл всего три бутылки портвейна. А в его время студенты выпили бы никак не меньше, чем по бутылке на каждого. Такие и подобные им замечания он делал, пока прихлёбывал кофе, а потом, отодвинув стул от стола, сказал:

- Ну, Том, пускай твой слуга здесь приберёт, а потом мы ещё посидим у огня и побеседуем.

- А ты не хочешь прогуляться, пока он будет прибирать? Ты ещё не видел мемориала мучеников*.

* мемориал мучеников (the Martyr's Memorial) – монумент в Оксфорде на пересечении улиц Сент-Джайлз (St Giles), Модлин-стрит (Magdalen Street) и Бомонт-стрит (Beaumont Street), рядом с Бэйллиол-колледжем, сооружённый в память «оксфордских мучеников» - англиканских епископов Хью Латимера (Hugh Latimer) и Николаса Ридли (Nicholas Ridley) и архиепископа Томаса Кранмера (Thomas Cranmer). После восстановления в Англии католицизма во время царствования Марии I Тюдор (Mary I Tudor, 1516—1558) они были обвинены в ереси и сожжены в 1555 г. Памятник был сооружён в 1842 г., спустя почти 300 лет после этого события. Это была своеобразная реакция на Оксфордское движение, стремившееся сблизить англиканство с католицизмом. Противники Оксфордского движения собрали деньги на памятник по проекту сэра Джорджа Гилберта Скотта (Sir George Gilbert Scott), который должен был напоминать англичанам, что отцы-основатели Англиканской церкви были заживо сожжены католиками.

Мемориал мучеников, современная фотография. На заднем плане Бэйллиол-колледж. Иллюстрация с сайта Sacred Destinations http://www.sacred-destinations.com/england/oxford-martyrs-memorial.htm

Мемориал мучеников и улица Сент-Джайлз. Около 1911 г. Эрнест Уильям Хэслхаст (Ernest William Haslehust, 1866 – 1949).

http://cgi.ebay.com/Painting-By-Haslehust-Martyrs-Memorial-St-Giles-Print_W0QQitemZ180483442364QQcmdZViewItemQQimsxZ20100322?IMSfp=TL100322162012r34340

- Нет, спасибо. Я и так его знаю. Не для того я сюда приехал, чтобы бродить в темноте. А слуге мы мешать не будем.

Пришёл скаут Тома, вытащил лишние доски из раздвижного стола, накрыл его скатертью и подал чай. Во время совершения всех этих действий мистер Браун стоял спиной к камину и разговаривал, оглядывая комнату. Когда стало больше места, он начал ходить по ней туда-сюда и рассматривать мебель и украшения. Картины на стенах стали привлекать его внимание одна за другой. Бóльшая их часть комментариев не вызвала, сквайр просто на мгновение останавливался, а затем шёл дальше. Великая хартия вольностей вызвала его сердечное одобрение. Какая прекрасная идея – повесить такое на стену вместо скверных гравюр со скачками и тому подобного хлама.

- А вот и ещё что-то в этом роде. Эй, Том, что это? – спросил сквайр, останавливаясь перед смертным приговором. Несколько мгновений стояла мёртвая тишина, пока он пробегал глазами имена от Джона Брэдшо* до Майлза Корбета**, а потом повернулся, отошёл и сел напротив своего сына. Том ожидал, что отец рассердится, но оказался не готов к тому полному боли, горя и гнева тону, которым тот сначала задал вопрос, а потом начал ему возражать.

* Джон Брэдшо (John Bradshaw, 1602 – 1659) – судья, председательствовавший на суде над Чарльзом I и первым поставивший свою подпись под смертным приговором (всего под ним стояло 59 подписей). Чарльз I был признан виновным как «тиран, предатель, убийца и враг народа». Джон Брэдшо умер до реставрации монархии, однако в 1661 г. его тело было эксгумировано вместе с телами Оливера Кромвеля и Генри Айртона, повешено, а затем обезглавлено.

** Майлз Корбет (Miles Corbet, 1595 – 1662) – английский политический деятель, член парламента, последним поставивший свою подпись под смертным приговором Чарльза I. После реставрации монархии бежал в Нидерланды, однако был там арестован по приказу короля Чарльза II, возвращён в Англию, осуждён и казнён через повешенье, потрошение и четвертование.

Уже некоторое время сквайр и его сын, когда бывали вместе, не чувствовали себя так свободно и непринуждённо, как раньше. Мистера Брауна раздражало многое из того, что было предпринято Томом в случае Гарри Уинбурна, хотя всего он и не знал. Так или иначе, между ними выросла стена, и ни тот, ни другой не могли бы сказать, как это получилось. За последний год они не раз чувствовали себя скованно, когда им случалось оставаться наедине, обнаружили, что есть темы, которые они не могут обсуждать, и избегали их с обоюдного согласия. Время от времени принуждённость и смущение ненадолго пропадали, потому что в глубине души они искренне любили и ценили друг друга, но расхождения в их взглядах и привычках стали уже очень серьёзными и в будущем обещали скорее увеличиться, чем наоборот. Они остро чувствовали пропасть между поколениями. Глядя через неё друг на друга, каждый в глубине души в значительной степени обвинял другого в том, в чём ни один из них не был виноват. Каждый хотел лучшего взаимопонимания, но к желанию этому примешивались скрытность и негодование, которые не давали ему осуществиться. С того момента, когда они обнаружили разницу во взглядах, прошло пока ещё слишком мало времени, к тому же они были слишком схожи по характеру и темпераменту, чтобы проявить снисходительность или терпимость по отношению друг к другу.

Это был первый случай, когда они пришли к серьёзному и открытому разногласию, и хотя столкновение было крайне болезненным для обоих, но всё же они расстались тем вечером с чувством облегчения оттого, что лёд, наконец, тронулся. Перед тем как его отец покинул комнату, Том вырвал факсимиле смертного приговора из рамки и бросил в огонь, в то же время заявив, однако, что хотя и «делает это из уважения к отцу и очень сожалеет о том, что причинил ему боль, но не может и не хочет изменить свои убеждения и не будет делать вид, что они изменились или хотя бы поколебались».

Сквайр ушёл обратно к себе в гостиницу очень взволнованный. Чему удивляться? Он был человеком сильных и пылких убеждений. Среди его детских воспоминаний было и воспоминание о том, как в Англию пришло известие о казни Луи XVI* и событиях революционного террора во Франции. Он воспитывался во те времена, когда для джентльмена и христианина считалось невозможным иметь такие взгляды, которые отстаивал его сын, и он, как и многие лучшие люди Англии того времени, был с этим полностью согласен.

* Луи XVI (Людовик XVI, Louis XVI ) – король Франции, обезглавленный 21 января 1793 г. по приговору Конвента.

«Оружие радикалов», 1819. Карикатура знаменитого британского карикатуриста и иллюстратора Джорджа Крукшенка (George Cruikshank, 1792 – 1878). На республиканском знамени надписи: «Без Бога! Без религии! Без короля! Без конституции!» Эта карикатура даёт возможность понять, как воспринимались события Великой французской революции подавляющей частью английского общества. Иллюстрация из Википедии http://en.wikipedia.org/wiki/Reign_of_Terror

Том остался у себя, грустный и подавленный; он то обвинял отца в несправедливости и фанатизме, то хотел всё бросить и пойти за ним. Чего стоили все его взгляды и убеждения по сравнению с доверием и любовью отца? Однако на следующее утро за завтраком, когда каждый из них успел поразмыслить над тем, что случилось, они встретились с такой сердечностью, которая была тем более приятна, что никто её не ожидал; и с этого визита отца в Оксфорд Том начал отсчёт новой и лучшей эпохи в их отношениях.

До сквайра начало постепенно доходить, что мир значительно изменился с тех пор, как сам он был студентом. Он видел, что молодёжь в некоторых отношениях стала намного лучше, и признавал это от всей души. С другой стороны, они нахватались множества новых идей, которые он не понимал и считал вредными и скверными. Возможно, это пройдёт, когда Том станет старше и умнее, ну а пока нужно принимать его таким, каков он есть, со всеми достоинствами и недостатками. Во всяком случае, он был слишком порядочным человеком, чтобы пытаться принудить сына отказаться от того, во что тот действительно верил. Том, со своей стороны, с благодарностью воспринял перемену в поведении отца и изо всех сил старался показать ему свою благодарность, спрашивая у него совета и откровенно обсуждая те темы, по которым они могли прийти к согласию, а таких было немало, и не касаясь вопросов, которые вызывали между ними болезненные дискуссии. Постепенно оказалось, что даже эти вопросы можно с известной осторожностью обсуждать; а когда изменилось настроение, с которым они обсуждались, их искренние убеждения перестали выглядеть такими уж чудовищными в глазах друг у друга, резкие и жёсткие контуры сгладились, а взгляды каждого из них постепенно начали изменяться. Вот так, мало-помалу, медленно, но верно, между ними установилось лучшее взаимопонимание, чем когда-либо раньше.

Эта перемена к лучшему в отношениях с отцом служила утешением для Тома, несмотря на то, что многие другие его дела, казалось, шли вкривь да вкось, и была для него кусочком синего неба, к которому он мог обернуться, когда весь остальной горизонт заволакивали тяжёлые и мрачные тучи, а такое случалось нередко.

Потому что этот третий и последний для него год в университете оказался для него очень тяжёлым; это был год больших мечтаний и маленьких достижений, несбывшихся надежд и попыток выйти на верную дорогу, которые снова и снова заканчивались провалом и разочарованием. Обычные оксфордские занятия потеряли для него свою свежесть, а с ней и бóльшую часть своего очарования. Он стал чувствовать себя как будто в клетке и биться об её прутья.

Часто, вопреки его природной жизнерадостности, его сердце болезненно сжималось и холодело без всякой определённой причины. Он пресытился своими прежними занятиями, а заняться чем-то новым ему не хотелось. Отчего его жизнь стала такой пустой? Как получилось, что душа его холодна, и он не может её согреть?

Легче было задавать такие вопросы, чем получить на них ответ. Может, всему виной сам этот город и его нравы? Нет, потому что и город, и его нравы были такими же, как всегда, а его собственный образ жизни в нём – лучше, чем когда-либо. Может, всё дело в том, что он давно не видел Мэри и не получал о ней вестей? Иногда ему так и казалось, но он отбрасывал эту мысль как изменническую. Его любовь к ней росла и крепла и делала его чище и благороднее. Она была для него источником света, силы и жизни; малодушная усталость и безразличие, откуда бы они ни взялись, исходили не от неё. Но, несмотря на то, что его любовь была для него драгоценна и глубоко затрагивала все стороны его жизни, он чувствовал, что за ней должно стоять что-то ещё – что даже полного её удовлетворения было бы для него недостаточно. Это ложе было для него слишком узко. То, что он искал, должно было лежать в основе его человеческой любви, охватывать и поддерживать её. Он чувствовал, что за и надо всеми его личными желаниями, надеждами и стремлениями стоит постоянная жажда и поиск чего-то, за что он никак не мог ухватиться, хотя оно не пряталось от него, а, казалось, таинственным образом владело им и окружало его.

Привычная рутина, состоявшая из посещений часовни, лекций, подготовки к экзамену на получение степени, гребли, крикета, дебатов в дискуссионном клубе, - всё это было хорошо в своём роде, и всё-таки оставляло незаполненным этот вакуум. Был ещё огромный внешний мир со своими проблемами и загадками, которые вставали перед ним и всё сильнее и сильнее не давали ему покоя; и огромный невидимый внутренний мир, который открылся перед ним во всей своей ужасающей глубине. Казалось, он стоял на краю обоих миров – то беспомощно дрожа и чувствуя себя песчинкой, которая вот-вот низвергнется в могучий поток, и её унесёт неизвестно куда, то в полной готовности окунуться в него с надеждой и верой в то, что ему предназначено судьбой померяться силами и с видимым, и с невидимым, и не покориться ни одному из них.

В такой год кусочек яркого синего неба на его жизненном горизонте был бесценным даром, и он знал это. И в этот год Том восстановил прежние отношения не только с отцом. В его теперешнем состоянии духа он не мог позволить себе пренебречь ни единой крупицей человеческого участия, поэтому вспомнил о старой дружбе и возобновил переписку с несколькими своими школьными друзьями, и особенно с Артуром, к великой радости последнего. Его глубоко огорчало то, что в последнее время он получал от Тома всего несколько строчек в полугодие в ответ на свои письма, которые, вследствие этого небрежения, тоже постепенно свелись к простой формальности. Образчик этой переписки может послужить достойным завершением этой главы.

Колледж Св. Амвросия

Дорогой Джорди,

Едва ли я смогу простить тебе то, что ты поступил в Кембридж, даже если ты стал стипендиатом Тринити*, - хотя в целом я думаю, что это ничем не хуже того, что ты мог бы получить здесь, у нас. Я так ждал, что ты здесь появишься, а теперь чувствую себя так, как будто мы больше никогда не встретимся. Ты пойдёшь своим путём, а я – своим. Люди так быстро меняются и приобретают такие странные новые привычки, что, если не видеться с человеком по меньшей мере раз в неделю, то, когда судьба сведёт вас вместе в следующий раз, это всё равно что встретить незнакомца. Если бы ты учился здесь, всё было бы в порядке, так, как было, когда я окончил школу. Я знаю, что у нас в два счёта всё пошло бы по-старому, если бы только ты был здесь. А теперь – кто знает?

* Тринити-колледж (Trinity College), Кембридж – крупнейший и богатейший из колледжей Кембриджского университета, имевший также репутацию самого аристократического – кембриджский аналог оксфордского колледжа Крайст Чёрч.

Я так много думаю об этом потому, что ко мне на несколько дней приезжал Ист, как раз перед тем, как их полк отправился в Индию. Я чувствую, что, если бы он этого не сделал, если бы мы не встретились до тех пор, пока он не вернётся – может быть, много лет спустя – мы не были бы друг для друга тем, чем будем теперь. Разрыв был бы слишком велик. А теперь всё в порядке. Ты был бы рад увидеть, как он возмужал, но при этом совершенно не изменился – всё такой же спокойный и не принимающий тебя всерьёз, по-прежнему делает вид, что всё ему трын-трава, но готов ради тебя в любой момент вывернуться наизнанку и пройти через огонь и воду, если только ты не будешь мешать ему делать это по-своему и дашь вволю поворчать и заявить, что он делает всё это из самых худших побуждений.

Но мы с тобой должны постараться не выпускать друг друга из виду, Джорди. Мне было бы очень горько думать, что такое может повториться. Мы должны чаще писать друг другу. Знаю, больше года я был ужасным лентяем в том, что касается переписки. Но ведь всё это время я думал, что ты поступишь сюда, а значит, это не имело большого значения. Но теперь я исправлюсь и буду писать тебе о своих сокровенных мыслях, о своих делах и привычках, и ты должен писать мне обо всём этом тоже. Если только нам удастся продержаться год или два, дальше, думаю, всё пойдёт гладко. По крайней мере, не могу поверить, что в жизни у человека может быть много таких бурных лет, как два мои последние. А если может, один Бог знает, чем я кончу. О том, что со мной происходило, ты знаешь в общих чертах из моих писем и наших разговоров во время моих кратких визитов в школу, но ты и понятия не имеешь, через какие душевные страдания мне пришлось пройти, и какие во мне произошли перемены. Когда я оглядываюсь назад, я сам с трудом могу в это поверить. Однако я совершенно уверен в том, что двигался вперёд, и это моё главное утешение. Что и говорить, мир, в котором мы живём, странное место. Он как будто бы сплошь состоит из тупиков, по которым ты бродишь в тумане за слабым светом газового фонаря, который ты принимаешь за солнечный, пока не натолкнёшься на стену. Вот тут-то и понимаешь, что это был всего лишь газовый фонарь, и что прохода нет. Но, несмотря на это, постепенно продвигаешься вперёд. Учишься распознавать солнечный свет всё лучше и лучше и не попадать в тупики, и я с каждым днём всё больше верю в то, что солнца хватит на каждого честного человека – хотя ещё несколько месяцев назад я так не думал – и что хорошая торная дорога под ногами тоже найдётся, было бы только желание идти по ней.

Кстати о тупиках, они напомнили мне о твоём последнем письме. Не кажется ли тебе, что ты попадёшь в тупик или куда-нибудь похуже? Там, куда ты свернул, я не вижу стены, которая бы тебя остановила. Кроме того, какая от этого практическая польза? Что хорошего это даст тебе или кому-то ещё, если ты доберёшься до конца? Не пойму, хоть убей, чего ты хочешь добиться рассуждениями о свободе воли и необходимости. Единственное, что я знаю – это то, что могу вытянуть руку перед собой и двигать ею влево или вправо, невзирая на любые силы на небе или на земле. Пока я сижу здесь и пишу тебе, я могу поддаться всем страстям дьявола, а могу и Духу Святому. И для меня этого вполне достаточно. Я знаю, что это так, о себе самом, и думаю, что ты тоже знаешь это о себе самом, и все и каждый знают это о себе тоже, и почему тебе этого недостаточно, превосходит моё понимание. Как будто бы у нас под самым носом мало загадок и трудностей, так что ещё понадобилось забираться в дебри и выискивать там всякие метафизические уловки. Нет, здесь я не прав, - забираться в дебри как раз не плохо. Человек не несёт ответственности за то, с чем сталкивается в окружающем мире, просто нужно стараться справляться с этим как можно лучше. Но вечно всматриваться внутрь себя самого, возиться с собственными ощущениями, мыслями и причудами – ничего хуже этого я и представить себе не могу. Не лезь в это, будь умником.

Конечно, ты можешь ответить мне на это, что от тебя это не зависит, что у каждого свои трудности, с которыми ему приходится бороться, и что у меня они такие, а у тебя другие. Возможно, ты и прав. Я надеюсь, что уже начинаю понимать, что нельзя ко всем подходить со своей меркой. Просто действительно жаль, что люди думают не о том, как бы исправить хоть какую-нибудь из бед, от которых чуть ли не гибнет бедная добрая старая Англия, а ломают себе голову и попусту тратят порох на рассуждения о вещах, которые ни одного бедняка на свете – да и богача, если уж на то пошло – не сделают счастливее, даже если завтра до них докопаются и выяснят раз и навсегда. Но вот у меня уже и бумага кончается. Не сердись на мою нотацию, а лучше напиши мне длинный ответ по своей собственной свободной воле, и знай, что я остаюсь всегда искренне твой,

Т.Б.