© Юлия Глек, перевод и примечания, 2010.

Томас Хьюз

Thomas Hughes

ТОМ БРАУН В ОКСФОРДЕ

TOM BROWN AT OXFORD

Продолжение романа "Школьные годы Тома Брауна"

Перевод и примечания Юлии Глек

оригинал на Project Gutenberg http://www.gutenberg.org/etext/26851

Глава 18

Деревня Инглборн

Главная

Предисловие переводчика

Том Браун в Оксфорде

Введение

Глава 1

Колледж Св. Амвросия

Глава 2

На реке

Глава 3

Завтрак у Драйсдейла

Глава 4

Лодочный клуб колледжа Св. Амвросия, его руководство и бюджет

Глава 5

Служитель Харди

Глава 6

Как Драйсдейл и Блейк отправились на рыбалку

Глава 7

Взрыв

Глава 8

История Харди

Глава 9

Искушение Брауна

Глава 10

Летний триместр

Глава 11

Мускулистое христианство

Глава 12

Взгляды капитана

Глава 13

Первое столкновение

Глава 14

Замена в команде и что из этого вышло

Глава 15

Буря собирается и разражается

Глава 16

Буря бушует

Глава 17

На новом месте

Глава 18

Деревня Инглборн

Глава 19

Предвестие лучшей погоды

Глава 20

Примирение

Глава 21

Колледж Св. Амвросия принимает у себя капитана Харди

Глава 22

Отъезды ожидавшиеся и неожиданные

Глава 23

Инглборнский констебль

Глава 24

Экзамены "скулз"

Глава 25

День Поминовения

Глава 26

Прогулка на лугу Крайст Чёрч

Глава 27

Нотация, прочитанная львице

Глава 28

Окончание первого курса

Глава 29

Переписка на каникулах

Глава 30

Праздник в Бартон-Мэнор

Глава 31

За сценой

Глава 32

Кризис

Глава 33

Браун Patronus

Глава 34

Mηδέν ΰγαν

Глава 35

Второй курс

Глава 36

На берегу реки

Глава 37

В ночном карауле

Глава 38

Мэри в Мэйфере

Глава 39

Ночной караул и что из этого вышло

Глава 40

Погоня

Глава 41

Суждения и затруднения лейтенанта

Глава 42

Третий курс

Глава 43

Послеобеденные посетители

Глава 44

И снова письма

Глава 45

Магистерский триместр

Глава 46

Из Индии в Инглборн

Глава 47

Свадьба

Глава 48

Начало конца

Глава 49

Конец

Глава 50

Эпилог

Список примечаний

Оксфорд, план города, 1850 г.

- Как ты можешь так говорить, Гарри? – с укоризной сказала мать. – Сам знаешь, всю прошлую осень ты стремился к этому, как оса к сахару. Дня не проходило, чтобы ты не зашёл поговорить об этом с Доктором; а теперь, когда вот-вот получишь надел, тебе вдруг всё равно.

Гарри, не отвечая, смотрел через открытую дверь наружу. Действительно, прошлой осенью он всем сердцем желал получить как можно больший надел и то и дело заходил к священнику, хотя, возможно, и не всегда по поводу надела. Он был от природы рассудительный, самостоятельный парень и знал, что если у него в руках окажутся три-четыре акра земли, то скоро он сможет стать независимым от фермеров. Он знал, что в жатву и в любое другое время, когда есть спрос на хороших работников, они с радостью его возьмут; а всё остальное время с несколькими акрами собственной земли он будет сам себе хозяин и сможет заработать гораздо больше. Поэтому он первым поставил своё имя в списке у Доктора, взял самый большой надел, который только давали, и обработал его так, что во время прошлой жатвы его урожаю, среди прочих, дивилась вся деревня. Много наделов по соседству представляли собой печальный контраст с участком Гарри и других энергичных крестьян, они стояли полуобработанные и заросшие сорняками, а арендная плата никогда не платилась вовремя. Оставить это так было не то что бесполезно, а вредно, и встал вопрос, что же делать с запущенными участками. Гарри и другие вроде него немедленно обратились за разрешением занять их. Но их стремление получить эти участки вполне естественно вызвало недовольство фермеров, которые начинали предугадывать, что с этой новой системой у них скоро останутся только самые плохие работники. Поэтому собрание прихожан стало оказывать давление на Доктора, как и говорила хозяйка Уинбурн, чтобы он не давал никому больше одного или полутора акров; и этот исполненный благих намерений, добродушный старый инвалид никак не мог решить, что же делать. Вот и опять пришёл май, а запущенные участки всё ещё номинально оставались в пользовании у лодырей. Доктор не получал арендной платы, и его раздражало то, что план, честь которого он во многом приписывал себе, хотя он и не принадлежал ему изначально, частично провалился. Нерадивые арендаторы ворчали, что у них нет навоза, и что для них не построили свинарники. Так исстари водилось, утверждали они, а иначе они бы и участков не брали. Хорошие работники ворчали, что теперь уже слишком поздно, и в этом году они успеют лишь очистить участки от сорняков. Фермеры ворчали, что так исстари водилось, чтобы никому не давать больше одного участка. Бедняга ректор завёл свою паству в хорошенькое болото. Нерешительные люди порождают раздоры не только в маленьких деревушках. Каким бы тихим и захолустным ни было бы местечко, всегда найдётся какая-нибудь квазиобщественная тема, которая для английского сельского жителя заменяет международный договор, бюджет и билль о реформе. Так что великий вопрос о земельных наделах занимал в это время умы обитателей Инглборна, и до последнего времени никто не проявлял к нему большего интереса, чем Гарри Уинбурн. Но этот интерес в последнее время значительно ослаб, и Гарри смотрел теперь в открытую дверь коттеджа вместо того, чтобы отвечать своей матери.

- Моё мнение, что ты его получишь, стоит только попросить, - начала опять хозяйка Уинбурн, когда обнаружила, что сам он заговаривать на эту тему не собирается. – Молодая госпожа вчера сама мне так сказала. Ах! Что и говорить, если бы она сама занималась делами, они шли бы лучше.

- Я больше не буду за этим ходить туда, мама. Мы и без этого сможем сводить концы с концами, пока ты жива, а если с тобой что-нибудь случится, я в этих местах не останусь. А что будет со мной, неважно, я заработаю себе на жизнь где угодно.

Хозяйка Уинборн немного помолчала, прежде чем ответить, чтобы справиться со своей досадой, а потом сказала:

- И как это ты мог так упасть духом из-за девушки? Выше голову и держись уверенней. Чем выше себя будешь ценить, тем больше у тебя надежды на успех.

- Ты слышала вчера что-нибудь о ней, мама? – спросил Гарри, пользуясь этой не слишком-то благоприятной возможностью, чтобы заговорить о предмете, занимавшем его больше всего.

- Слышала, что у неё всё хорошо, - сказала мать.

- Домой не собирается?

- Этого я не знаю. Да ведь ещё и четырёх месяцев нет, как она уехала. Приободрись, Гарри, а то ты сам на себя не похож.

- Что ты, мама, я же ни дня рабочего не пропустил с самого Рождества, жаловаться не на что.

- Нет, Гарри, я не из-за работы. Работал ты всегда хорошо, благодарение Богу. В этом ты истинный сын своего отца. Но ты теперь не тот, что прежде, людей сторонишься. Временами ходишь как в воду опущенный, а люди это видят и, того и гляди, начнут болтать.

- Пусть себе болтают. Мне нету дела до их болтовни, - резко сказал Гарри.

- А твоей старой матери есть, - сказала она, глядя на него глазами, полными гордости и любви. Тогда Гарри, который был по-настоящему хорошим сыном, начал выяснять, что же именно её тяготит, готовый сделать всё в пределах разумного, чтобы она вновь могла свысока поглядывать на других матерей и сыновей прихода с той небольшой и безобидной социальной вершины, которой ей удалось достичь. Вскоре обнаружилось, что её теперешнее недовольство вызвано тем, что он два воскресенья подряд пренебрегал своими обязанностями звонаря тяжёлого колокола на деревенской колокольне; а поскольку эта должность по своей значимости примерно соответствовала должности загребного лодки колледжа в Оксфорде, её тревога была вполне понятна. Поэтому Гарри пообещал, что  этим утром он заблаговременно отправится звонить в колокол, а пока не настала пора идти, занялся разными мелкими работами по дому. Хозяйка Уинбурн занялась готовкой и другими домашними делами, которые хорошо продвинулись к тому времени, когда её сын взял шляпу и отправился на колокольню. Она стояла в дверях с наполовину очищенной картофелиной в одной руке, загораживая глаза от солнца другой, и следила, как он шагает по тропинке под вязами, как вдруг её заставил обернуться звук лёгких шагов и приятных голосов, доносившийся с другой стороны. Она обернулась и присела в реверансе при виде дочери ректора и ещё одной юной леди, которые остановились у её дверей.

- Доброе утро, Бетти, - сказала первая из них. – Вот наконец и выдалось погожее воскресное утро, верно?

- Так и есть, мисс, но где же это вы были?

- О, мы решили немного прогуляться перед воскресной школой. Бетти, это моя кузина. В последний раз она была в Инглборне ещё маленькой, вот я и повела её на Соколиный Уступ полюбоваться нашим видом.

- И вы себе представить не можете, как мне там понравилось, - сказала её кузина, - там так тихо и красиво.

- Я слыхала, что другого такого места нету на тридцать миль вокруг, - с гордостью сказала Бетти, - но заходите же, заходите и посидите немного, - добавила она, поспешно побежала в дом и стала протирать сиденье стула своим передником. – Пройти столько пешком утром перед церковью! Для благородных путь неблизкий.

Представления Бетти о способностях благородных к ходьбе пешком были очень ограничены.

- Нет, спасибо, мы уже пойдём, - сказала мисс Винтер, - но какие красивые у вас цветы! Смотри, Мэри, тебе приходилось когда-нибудь видеть такие махровые анютины глазки? У нас в саду таких нет.

- Возьмите, прошу вас, - сказала Бетти, появляясь снова, и стала рвать свои лучшие цветы. – Это всё наш Гарри, он знаток по части семян.

- Кажется, он заставляет цвести всё, к чему ни прикоснётся, Бетти. Всё, уже достаточно, спасибо. Много мы не возьмём, а то как бы они не завяли ещё до окончания службы.

- О, не бойтесь, здесь ещё много, и мы всегда вам рады.

Бетти сказала сущую правду; она была из тех по-настоящему щедрых людей, которые встречаются в основном среди тех, кто меньше всего может дать. Она бы с радостью отдала всё лучшее, что у неё было, и им, и кому угодно другому.

Молодые леди взяли цветы, ещё раз поблагодарили её и пошли по направлению к воскресной школе.

Дочь ректора была на год или два старше, чем её спутница, но казалось, что разница между ними больше. Положение, которое она занимала в деревне, было связано с множеством забот и тревог, и на её молодых плечах была уже голова зрелого человека. Вторая юная леди была молоденькая девушка, только-только начавшая выезжать в свет; собственно говоря, это был первый визит, который она делала самостоятельно, без опеки старших. Она выросла в счастливом доме, её любили, ей доверяли и, пожалуй, чуточку баловали.

Существуют натуры, не баловать которых невозможно; вы делаете это, хотя и понимаете, что это может их испортить, поэтому приятно бывает знать, что как раз их-то нельзя испортить таким образом (и это действительно так и есть).

Мисс Мэри была как раз из таких. Доверчивая, потому что её никогда не обманывали; бесстрашная, потому что её никогда не запугивали; чистая и светлая, как Инглборнский ручей в пятидесяти ярдах от родника, где он берёт своё начало в меловой породе, потому что была такой от природы и ещё никогда не сталкивалась ни с чем, что могло бы запачкать или набросить тень. Неудивительно, что, идя по жизни, она распространяла вокруг себя свет и музыку, и что все, кто её знал, старались подольше остаться в её обществе, чтобы погреться в лучах этого света и порадоваться этой музыке!

Помимо других её привлекательных черт, а может быть, и вследствие них, она была одной из самых весёлых девушек на свете, всегда готовой рассмеяться своим звонким смехом по малейшему поводу. А за последние два дня, которые она провела со своей кузиной, поводов хватало. Как всегда, она принесла с собой радость и веселье, и старый Доктор на время почти позабыл свои многочисленные недуги и жалобы. Поэтому тень, которая обычно нависала над этим домом, частично рассеялась, и Мэри, не зная и даже не подозревая о тёмной стороне жизни в доме инглборнского приходского священника, подшучивала над серьёзностью своей кузины и смеялась до слёз над странными манерами и речью деревенских жителей.

Как только они оказались за пределами слышимости хозяйки Уинбурн, Мэри начала:

- Ну, Кэти, не думаю, что это аргумент в твою пользу.

- Но ты же не станешь отрицать, что лицо Бетти не лишено оригинальности? – сказала мисс Винтер.

- О, оригинальности там целая уйма; здесь все, как только у них появляются морщины, сразу становятся ужасно оригинальными, и это мне нравится гораздо больше, чем красота; но ведь мы, знаешь ли, говорили о красоте.

- Сын Бетти самый красивый молодой человек во всём приходе, - сказала мисс Винтер, - и не думаю, что где-нибудь ты найдёшь красивее.

- Тогда, наверное, я его не видела.

- Нет, видела; я показывала его тебе вчера на почте. Разве ты забыла? Он ждал письма.

- Ах, да! Теперь вспомнила. Ну что ж, он лучше других. Но в целом лица вашей молодёжи неинтересны – я имею в виду не детей, а молодых мужчин и женщин – и манеры у них неуклюжие и бестолковые, без этой старомодной причудливости, свойственной старшему поколению, а уж они такие забавные старые душки!

- С возрастом причудливости у них прибавится. Не забывай, какой образ жизни они ведут. Понятия и идеи они приобретают очень медленно, а ведь чтобы отразиться на лице, всё это сначала должно появиться в голове.

- Ну, этот сын твоей Бетти вчера выглядел так, как будто им овладела идея повеситься.

- Это не повод для смеха, Мэри. Я слышала, что он безнадёжно влюблён.

- Бедняжка! Тогда, конечно, другое дело. Надеюсь, он не воплотит эту свою идею в жизнь. А ты не знаешь, в кого? Пожалуйста, расскажи мне об этом.

- В дочь нашего садовника, я полагаю. Конечно, я никогда не вмешиваюсь в эти дела, но нельзя же не слышать, о чём болтают слуги. Думаю, что это похоже на правду, потому что до недавнего времени он то и дело бывал у нас, а с тех пор, как она уехала, я его совсем не вижу.

- А она хорошенькая? – спросила Мэри, которая уже почувствовала интерес.

- Да, она наша красавица. Собственно говоря, они оба – наши приходские красавцы.

- Подумать только, у этого корявого старика Саймона хорошенькая дочка. Ах, Кэти, посмотри! Что это за потешная фигура?

Потешной фигурой оказался мужчина средних лет, маленького роста, очень кривоногий, одетый в синий сюртук с медными пуговицами, который тащил огромный, больше себя самого, контрабас в грубом футляре из байки. Он свернул на дорогу с тропинки как раз впереди них, а заметив их, прикоснулся к шляпе, приветствуя мисс Винтер, и засеменил со своей ношей дальше, отворачиваясь от них с осуждающим видом любимого терьера, которому хозяин поднёс к носу зажжённую сигару. Это был деревенский портной и констебль, а также главный исполнитель музыки, которой могла похвастаться Инглборнская церковь. В этом своём последнем качестве он недавно имел столкновение с мисс Винтер.

Это был ещё один вопрос, по которому мнения в приходе разделились – Великий вопрос о церковной музыке. С незапамятных времён, по крайней мере с тех, когда была построена галерея в западном конце, исполнение псалмов в деревне находилось в руках обитателей этого протестантского сооружения. Посередине первого ряда сидели музыканты в количестве трёх человек и играли соответственно на контрабасе, скрипке и кларнете. По одну сторону от них сидели две или три молодые женщины, которые пели сопрано – пронзительным, визгливым сопрано – с сильным протяжным носовым беркширским акцентом. По другую сторону от музыкантов сидели кузнец, колесник и другие деревенские предприниматели. Под предпринимателями в этой части страны понимается то, что мы обычно называем ремесленниками, поэтому они, естественно, больше общались с работниками и поддерживали их. В вопросах, касающихся церкви, они представляли собой нечто вроде независимой оппозиции и сидели на галерее, а не в нефе, где спали сидя фермеры и владельцы двух-трёх главных деревенских лавок – представители крупных коммерческих и земельных интересов, и где два деревенских трактирщика занимали свои собственные постоянные места, но даже не пытались делать вид, что молятся.

Остальная часть галереи заполнялась крепкими, здоровыми крестьянами. Немощные старики обычно сидели внизу на свободных местах, а вместе с ними женщины и мальчишки. Но сердца этих последних принадлежали галерее, место на задних скамьях которой свидетельствовало о том, что они уже облачились в toga virilis* и, следовательно, свободны от материнской или пасторской опеки в том, что касается посещения церкви. Галерея в таком составе постепенно узурпировала исполнение псалмов и превратила его в свою собственную часть службы; респонсорий** они оставляли церковному служке и школьникам, к которым при желании могли присоединиться аристократы, сидевшие внизу, а вот когда приходило время пения псалмов, царили безраздельно. Грифельная доска, на которой писались номера псалмов, свешивалась вниз с центральной части галереи, и служка шёл туда, чтобы объявлять их, оставив своё место у подножия кафедры. Он пользовался этим методом, чтобы поддерживать подобающую своему сану связь с пением псалмов, потому что в противном случае сохранить её не удалось бы. Так обстояли дела незадолго до времени, описываемого в нашей истории.

* toga virilis – простая белая тога, которую имели право носить взрослые, обладающие гражданскими правами римляне. Не достигшие совершеннолетия мальчики носили другую тогу – с широкой пурпурной полосой по краю.

** респонсорий – песнопение в западных церквах, в котором чередуются пение солиста и хоровой рефрен. Текстовую основу составляет Священное Писание, главным образом, Псалтырь.

Однако нынешний помощник ректора, поддерживаемый мисс Винтер, попытался произвести реформу. Это был тихий человечек, содержавший на скудные средства жену и нескольких детей. Он служил в этой епархии с тех самых пор, как принял сан, ничем особенным себя не проявляя; шёл туда, куда пошлют, и выполнял свои рутинные обязанности достаточно хорошо, но больших способностей к своей работе не выказывал. Интересовала она его мало, и он уже почти перестал ожидать продвижения по службе, которое, однако, ничем и не пытался заслужить. Но было нечто такое, ради чего он всегда был готов нарушить свои привычки и приложить некоторые усилия. Он был хорошим музыкантом и организовывал хор в каждом приходе, где служил до этого.

Поэтому вскоре после своего прибытия он по уговору с мисс Винтер начал учить детей церковной музыке. Маленькая фисгармония, которая много лет стояла в одном из коридоров дома ректора, была отремонтирована и переехала сначала в школьный класс, а потом в церковь, где её поставили под галереей. И вот как-то в воскресенье партии, во владении которой находилась галерея, было объявлено, что со следующей недели законная власть возьмёт исполнение церковной музыки в свои руки. За этим последовала борьба, в результате которой галерея в полном составе, предводительствуемая оскорблённым контрабасистом, чуть не переметнулась в маленькую часовню из красного кирпича на другом конце деревни. К счастью, у помощника ректора оказалось достаточно здравого смысла, чтобы не доводить дело крайностей и не отталкивать приходского констебля вместе со значительной частью паствы, хотя не хватило ни такта, ни энергии для того, чтобы склонить их на свою сторону. Поэтому был достигнут компромисс; хор помощника священника должен был исполнять гимны*, которые до этого всегда просто зачитывались, в то время как торжествующие обитатели галереи остались полновластными хозяевами псалмов.

* гимны – торжественные песнопения, восхваляющие и прославляющие Бога. Текстовую основу в большинстве случаев составляют библейские тексты, но существуют и не библейские раннехристианские гимны, как, например, Te Deum (Тебе Бога хвалим).

Теперь мои читатели понимают, почему мисс Винтер приветствовала констебля-музыканта не так сердечно, как тех жителей деревни, которые встречались им до этого.

В самом деле, мисс Винтер, хотя и кивнула в ответ на его приветствие, ничем не дала понять, что хотела бы, чтобы он сопровождал их, хотя он шёл в ту же сторону; и, вместо того, чтобы заставить его разговориться, как обычно поступала в таких случаях, продолжала беседовать со своей кузиной.

Маленький человечек шёл по дороге в явном смятении духа. Он не решался ни отстать от них, ни уйти вперёд без какого-нибудь замечания со стороны мисс Винтер, и при этом не мог набраться мужества, чтобы начать разговор самому. Поэтому он семенил рядом с тропинкой, по которой они шли, и выражал своё беспокойство, каждые несколько секунд выворачивая шею, то и дело перекладывая свой контрабас и поднимая одно плечо.

Разговор молодых леди в данных обстоятельствах, конечно, был несколько принуждённым, и хотя мисс Мэри сначала пришла от этой встречи в восторг, скоро она начала жалеть их невольного попутчика. Она в полной мере обладала той инстинктивной чувствительностью, которая так развита у лучших представительниц её пола и которая сразу и безошибочно указывает им на того из присутствующих, кто испытывает хотя бы малейшую неловкость.

Не прошли они и сотни ярдов, как она решила вступиться за мятежного констебля.

- Кэти, - тихо сказала она по-французски, - пожалуйста, заговори с ним. Бедняжка ужасно неловко себя чувствует.

- И поделом ему, - ответила мисс Винтер на том же языке, - ты и представить себе не можешь, как дерзко он вёл себя на днях по отношению к мистеру Уокеру. И он не желает идти ни на малейшие уступки и подаёт пример всем старым певцам, и они так же упрямятся, как и он.

- Но посмотри, как он моргает и дёргает головой в твою сторону. Право же, Кэти, тебе не следует быть такой жестокой. Если ты с ним не заговоришь, я сделаю это сама.

Побуждаемая таким образом, мисс Винтер начала разговор, спросив, как поживает его жена, а когда выяснилось, что «хозяйка ничего себе», сделала ещё какое-то банальное замечание и снова умолкла. Однако с помощью Мэри им удавалось поддерживать какое-то подобие несвязного диалога до самых ворот воскресной школы, в которые по двое, по трое входили дети. Здесь леди свернули в ворота и направились по дорожке к двери, как вдруг констебль набрался смелости заговорить о том, что его беспокоило, и, осторожно поставив контрабас на правую ногу, крикнул им вслед:

- Прошу вас, мэм! Мисс Винтер!

- Да? – негромко сказала она, оборачиваясь. - Вы что-то хотели мне сказать?

- С вашего позволения, мэм, я надеюсь, вы не держите на меня зла из-за этого хора, или как его там. Вы ведь знаете, я готов сделать почти что угодно, лишь бы вам угодить.

- Вам известно, что угодить мне очень легко, - сказала она, когда он замолчал. – Я ведь даже не прошу вас оставить вашу музыку и попытаться работать с нами, хотя думаю, что вы могли бы это сделать. Я лишь прошу вас исполнять некоторые псалмы и напевы, подходящие для церковной службы.

- Да мы бы и рады. Только нам тут новомодные напевы ни к чему. Те, что мы поём – все старые, которые пелись в нашей церкви столько, сколько я себя помню. Выбирайте какие хотите из книги, мы будем их держаться.

- Мне казалось, что мистер Уокер дал вам подборку несколько недель назад, - сказала мисс Винтер, - разве нет?

- Да, только всё это без толку, пробовать эти его григорианские* и всё такое. Надеюсь, мисс, вы не будете на меня в обиде, я ведь только правду сказал, - по мере того, как они подходили к школьной двери, он говорил всё громче и, когда они стали её открывать, дал последний залп, крикнув им вслед: -  Ни к чему даже пробовать эти его напевы, мисс! Когда мы славим Господа, мы любим делать это радостно!

* григорианские – григорианские хоралы – традиционное для западного христианства монофоническое литургическое пение. Название происходит от имени Григория I Великого (Папа Римский в 590—604 гг.), которому средневековая традиция приписывала авторство большинства песнопений римской литургии.

- Вот, ты слышишь это, Мэри? - сказала мисс Винтер. – Скоро ты поймёшь, почему я всегда такая серьёзная. Такой трудный приход ещё поискать. Никто не желает делать то, что нужно. Их вообще ничего невозможно заставить сделать. Может быть, хотя бы детей нам удастся воспитать иначе, это моё единственное утешение.

- Но, Кэти, милая, что же поют эти бедняжки? Я надеюсь, это всё-таки псалмы?

- Да, только они выбирают все такие странные, и наверняка делают это нарочно. Какой класс ты возьмёшь?

И молодые леди сосредоточились на занятиях, и к началу службы в церкви все дети в классе Мэри души в ней не чаяли.

Контрабасист проследовал дальше в церковь, репетировать как обычно, а заодно посплетничать с пономарём, которому сообщил по секрету, что молодая госпожа «ужасно не в духе». Вскоре зазвонили колокола, и сердце вдовы Уинборн радовалось, когда она слышала весь подбор колоколов полностью и думала про себя, что это её Гарри производит столько шума и что его слышно на всю округу. Время службы приближалось, перезвон колоколов утих, начал бить одинокий колокол, а к церкви со всех сторон стекались прихожане. Фермеры, дав жёнам и детям войти внутрь, останавливались около церковного крыльца и многословно обменивались мнениями об урожае и ценах на рынке. Работники собрались у двери на галерею. Кажется, все мужчины прихода предпочитали ждать начала службы стоя возле церкви до самого прихода священника. Он появился вместе с детьми из воскресной школы и молодыми леди, колокол перестал звонить, и служба началась. В инглборнской церкви по-прежнему было много молящихся; поколение нынешних взрослых воспитывалось в те времена, когда каждый приличный человек в приходе ходил в церковь, и обычай этот всё ещё был силён, несмотря на плохой пример, подаваемый ректором. Сам он едва ли когда-нибудь бывал в церкви по утрам, хотя в тёплые дни можно было видеть, как он ездит в своём кресле на колёсах по гравийной дорожке перед домом и по лужайке, - и это была одна из тех вещей, которые больше всего огорчали его дочь.

Маленький детский хор под руководством учительницы пел восхитительно, и мисс Винтер обменялась одобрительными взглядами с помощником ректора. Они исполнили самое весёлое песнопение из своего репертуара, чтобы оппозиция не смогла обвинить их в недостатке  радостности. В обмен на это мисс Винтер ожидала, что из уважения к ней обычный порядок выбора псалмов на галерее будет изменён. Какова же была её досада, когда после окончания литании* и настройки инструментов церковный служка объявил, что они будут славить Господа девяносто первым псалмом**. Мэри,  сгоравшая от нетерпения в ожидании дальнейшего развития событий, увидела, как помощник ректора слегка пожал плечами и поднял брови, спускаясь с кафедры, а в следующую минуту ей пришлось приложить большие усилия, чтобы не засмеяться, исподволь наблюдая за лицом своей кузины, в то время как галерея с энергией, которая сделала бы честь любому поводу или случаю, пела:

* литания – молитва, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний.

** девяносто первый псалом – из сборника псалмов Томаса Стернхолда и Джона Хопкинса (Sternhold and Hopkins Psalter), первое издание которого вышло в 1549 г. В дальнейшем сборник неоднократно переиздавался и дополнялся  псалмами других авторов. В него входили стихотворные переводы на английский язык всех 150 псалмов царя Давида, некоторых других отрывков из Священного Писания, а также несколько стихотворных молитв. Ниже приводится в переводе на русский язык 13 строфа псалма № 91.

- Его не тронет дикий лев

И не ужалит гад,

Дракон утихнет, присмирев,

И уползёт назад!

Сопрано подхватили последнюю строчку и повторили:

- И уползёт назад!

А потом галерея всей своей мощью грянула опять:

- И уползёт назад!

И ей показалось, что контрабасист специально задержался на этих нотах и, выводя их смычком, смотрел издали на помощника ректора торжествующе и злорадно. Мэри была рада возможности преклонить колени, чтобы спрятать лицо, пока не успокоится. Первое испытание оказалось суровым, второй псалом она перенесла значительно легче; а к тому времени, как мистер Уокер принялся за чтение своей проповеди, она уже была образцом спокойствия и приличия. Но этому воскресенью суждено было стать днём неожиданностей. Едва лишь проповедь началась, как народ у двери в западном конце заволновался и начал перешёптываться и переглядываться. Какой-то человек прошёл вперёд и что-то сказал служке; тот вскочил и прошептал что-то помощнику ректора, который с озадаченным видом остановился на мгновение и вместо того, чтобы закончить предложение, громко сказал:

- Горит дом фермера Гроувза!

Помощник священника, по всей вероятности, предвидел, какое действие произведут его слова; через минуту он остался в церкви один, если не считать служки и одного-двух совсем уж немощных стариков. Он закрыл свою проповедь, положил её в карман и последовал за своей паствой.

К счастью, оказалось, что горит не дом фермера Гроувза, а только его дымоход. Сам дом находился всего за два поля от деревни, и прихожане бросились туда напрямик с Гарри Уинбурном и ещё двумя-тремя наиболее энергичными мужчинами и парнями во главе. Когда они прибежали во двор, пламя вырывалось из трубы, и соломенная крыша могла заняться в любой момент. В этом-то и заключалась опасность. К дымоходу только что приставили лестницу, и, пока перепуганная девушка-работница и мальчик, помощник возчика, держали её снизу, какой-то мужчина поднимался по ней с ведром воды. Лестница сотрясалась под его весом, и её верхушка постепенно скользила по дымоходу, ещё мгновение – и она окажется в пустоте. Гарри с товарищами сразу заметили опасность и крикнули человеку, чтобы он не двигался, пока они не добегут до лестницы. Они бросились к ней с быстротой, на которую способны только люди в состоянии сильного возбуждения. Первый из них успел схватиться за перекладину, но, прежде чем он смог удержать её, верхушка соскользнула с дымохода, и лестница вместе с человеком и ведром тяжело рухнула на землю.

Тут женщины и дети толпой ввалились во двор, и последовала сцена сумятицы и неразберихи:

- Кто это?

- Убился?

- Огонь чуть не перекинулся на крышу!

- Конюшня загорелась!

- Кто поджёг? – и другие подобные крики, а также какие угодно действия, кроме правильных. К счастью, нашлось двое-трое мужчин с головами на плечах, которые организовали цепочку, чтобы передавать вёдра с водой. Дымоход перекрыли снизу, а Гарри Уинбурн, забравшийся почти на самую верхушку лестницы, которая стояла теперь безопасно, окатывал крышу вокруг трубы водой из вёдер, которые ему подавали снизу. Через несколько минут он уже смог лить воду внутрь самого дымохода, а вскоре после этого пожар был потушен. Обед фермера пропал, но это оказалось единственным ущербом, за исключением одежды тех, кто был ближе всего к огню; единственным пострадавшим оказался тот, что упал с лестницы.

Его унесли со двора ещё до того, как огонь потушили, поэтому никто толком не успел рассмотреть, кто это был.

Теперь в ответ на расспросы выяснилось, что это старик Саймон, садовник и правая рука ректора, увидел огонь, послал сказать об этом в церковь, а сам побежал тушить, – результат мы видели.

Хирург его ещё не осматривал. Одни утверждали, что он убился, другие – что он сидит у себя дома и чувствует себя прекрасно. Понемногу толпа рассеялась, чтобы заняться воскресным обедом; а когда они встретились вновь перед послеобеденной службой, выяснилось, что Саймон точно не умер, но всё остальное – не более чем слух. Общественное мнение сильно разделилось, некоторые придерживались точки зрения, что для человека его возраста и веса такое падение даром не пройдёт; но общее мнение склонялось к тому, что «его убить не так-то просто» и что от этого падения ничего ему не сделается.

Обе молодые леди были сильно потрясены случившимся и сопровождали плетень, на котором несли Саймона, до самой двери его коттеджа; когда послеобеденная служба закончилась, они зашли туда, чтобы справиться о его здоровье. Девушки постучали в дверь; открывшая её жена Саймона присела в реверансе и разгладила на себе свой воскресный передник, когда увидела, кто к ней пришёл.

Казалось, сначала ей не очень-то хотелось пускать их внутрь; но мисс Винтер так ласково и настойчиво просила повидать её мужа, а Мэри смотрела такими полными сочувствия глазами, что старушка сдалась и провела их в заднюю комнату, где лежал больной.

- Надеюсь, вы извините нас, мисс, я знаю, здесь ужасно пахнет табаком, да только мой старик…

- О, не беспокойтесь, запах нас ничуть не смущает. Бедный Саймон! Если ему от этого лучше или меньше болит, я сама с радостью куплю ему табака.

Старик лежал на кровати без куртки и ботинок, с шерстяным ночным колпаком, связанным женой, на голове. Она изо всех сил пыталась заставить его сразу же лечь в постель и принять какое-нибудь лекарство, и его теперешнее положение и наряд представляли собой достигнутый компромисс. Когда они вошли, он лежал к ним спиной и, по-видимому, ему было больно, потому что он дышал тяжело и с трудом и постанывал при каждом вдохе. Похоже, что он не заметил, как они вошли, поэтому жена тронула его за плечо и сказала:

- Саймон, вот молодые леди зашли тебя проведать.

Саймон повернулся, сморщился и застонал, стягивая свой ночной колпак в знак уважения.

- Нам не хотелось идти домой, пока мы не узнаем, как вы, Саймон. Доктор уже был?

- Да, благодарю вас, мисс. Был и ощупал его всего, и слушал у него в груди, - сказала его жена.

- И что он сказал?

- Да вроде сказал, что поломанных костей нету, кхе-кхе, - вставил Саймон, который говорил по-английски, озвончая согласные, как уроженец более западных областей, - но не смог сказать, есть там внутренние анафемические повреждения или…

- Анатемические, Саймон, анатемические! – перебила жена. – Как ты можешь употреблять такие слова при молодых леди?

- Говорю тебе, жена, он сказал анафемические, - стоял на своём садовник.

- Анатомические повреждения? – переспросила мисс Винтер. – Мне очень жаль это слышать.

- Это значит, что что-то вроде как сдвинулось у меня внутри, - объяснил Саймон, - и я думаю, тут он угадал, потому что вот здесь жуть как больно, когда шевелюсь, – и он прижал руку к боку. – Ну, раз поломанных костей нету, завтра я надеюсь быть на своём месте, если будет на то воля Божья.

- Даже не думайте, Саймон, - сказала мисс Винтер. – Вы должны соблюдать полный покой по крайней мере неделю, пока боль не утихнет.

- Вот и я ему то же самое говорю, мисс Винтер, - вставила его жена. – Ты слышишь, что говорит молодая госпожа, Саймон?

- А что будет с Тайни? – насмешливо спросил непокорный Саймон. – Она отелится, а меня рядом не будет. Да она, может, телится в эту самую минуту. Ей был срок ещё два дня тому, мисс, а раз он прошёл, значит, что-то уже не так.

- Думаю, с ней будет всё в порядке, - сказала мисс Винтер. – Кто-нибудь из слуг за ней присмотрит.

Мысль о том, что кто-нибудь ещё будет заниматься Тайни в её интересном положении, кажется, взволновала Саймона сверх всякой меры, потому что он приподнялся на локте и попытался жестикулировать другой рукой, но тут боль настолько усилилась, что он со стоном откинулся назад.

- Вот видите, Саймон, вы и пошевелиться не можете без боли. Вам нужен покой, пока доктор ещё раз вас не осмотрит.

- А в саду под южной стеной объявился красный клещик, кхе, кхе, - упорствовал Саймон, как будто бы не слыша её, - и ваши новые герани чахнут, что-то на них напало. Я тут начал окуривать одну как раз перед тем, как вы пришли.

Проследив направление его кивка, девушки увидели, что рядом с кроватью стоит растение, которое он окуривал, - к горшку была прислонена трубка.

- Он ни в какую не желал лежать смирно, мисс, - пояснила его жена, - пока я не пошла и не принесла ему трубку и одно из этих растений из теплицы.

- Это очень мило, что вы заботитесь об этом, Саймон, - сказала мисс Винтер, - вы знаете, как высоко я ценю эти новые растения; но мы справимся, а вам не следует сейчас думать об этом. У вас сегодня было просто чудесное избавление, для человека вашего возраста. Я надеюсь, что через несколько дней вы поправитесь, но, знаете, вы ведь могли убиться. Вам следует благодарить Бога, что вы не погибли при этом падении.

- Я и благодарю, мисс, я очень даже благодарю – кхе, кхе. А если по воле Божьей я доживу до завтрашнего утра – кхе, кхе, - то мы выкурим этих проклятых насекомых.

Эта последняя выходка неисправимого Саймона в ответ на попытку её кузины воспользоваться моментом в воспитательных целях, как то подобает дочери ректора, стала последней каплей для Мэри, и она поспешно выскочила из комнаты, чтобы не навлечь на себя позор взрывом хохота. Через минуту к ней присоединилась её кузина, и они вместе направились к дому ректора.

- Надеюсь, дорогая, тебе не стало дурно в этой душной комнате, полной дыма?

- Ах нет, дорогая, по правде сказать, я просто боялась рассмеяться, глядя на твоего  чудаковатого больного. Он такой душка, хотя и с норовом. Надеюсь, он не очень пострадал.

- Я тоже на это надеюсь; это самый честный и преданный старый слуга на свете, но такой упрямый! Он не желает ходить по воскресеньям в церковь на утреннюю службу, а когда я пеняю ему на это, отвечает, что ведь и папа тоже не ходит, и это очень дурно и дерзко с его стороны.

Предыдущая

Следующая