© Юлия Глек, перевод и примечания, 2010.

Томас Хьюз

Thomas Hughes

ТОМ БРАУН В ОКСФОРДЕ

TOM BROWN AT OXFORD

Продолжение романа "Школьные годы Тома Брауна"

Перевод и примечания Юлии Глек

оригинал на Project Gutenberg http://www.gutenberg.org/etext/26851

Глава 37

В ночном карауле

Главная

Предисловие переводчика

Том Браун в Оксфорде

Введение

Глава 1

Колледж Св. Амвросия

Глава 2

На реке

Глава 3

Завтрак у Драйсдейла

Глава 4

Лодочный клуб колледжа Св. Амвросия, его руководство и бюджет

Глава 5

Служитель Харди

Глава 6

Как Драйсдейл и Блейк отправились на рыбалку

Глава 7

Взрыв

Глава 8

История Харди

Глава 9

Искушение Брауна

Глава 10

Летний триместр

Глава 11

Мускулистое христианство

Глава 12

Взгляды капитана

Глава 13

Первое столкновение

Глава 14

Замена в команде и что из этого вышло

Глава 15

Буря собирается и разражается

Глава 16

Буря бушует

Глава 17

На новом месте

Глава 18

Деревня Инглборн

Глава 19

Предвестие лучшей погоды

Глава 20

Примирение

Глава 21

Колледж Св. Амвросия принимает у себя капитана Харди

Глава 22

Отъезды ожидавшиеся и неожиданные

Глава 23

Инглборнский констебль

Глава 24

Экзамены "скулз"

Глава 25

День Поминовения

Глава 26

Прогулка на лугу Крайст Чёрч

Глава 27

Нотация, прочитанная львице

Глава 28

Окончание первого курса

Глава 29

Переписка на каникулах

Глава 30

Праздник в Бартон-Мэнор

Глава 31

За сценой

Глава 32

Кризис

Глава 33

Браун Patronus

Глава 34

Mηδέν ΰγαν

Глава 35

Второй курс

Глава 36

На берегу реки

Глава 37

В ночном карауле

Глава 38

Мэри в Мэйфере

Глава 39

Ночной караул и что из этого вышло

Глава 40

Погоня

Глава 41

Суждения и затруднения лейтенанта

Глава 42

Третий курс

Глава 43

Послеобеденные посетители

Глава 44

И снова письма

Глава 45

Магистерский триместр

Глава 46

Из Индии в Инглборн

Глава 47

Свадьба

Глава 48

Начало конца

Глава 49

Конец

Глава 50

Эпилог

Список примечаний

Оксфорд, план города, 1850 г.

Студент в пёстрой шерстяной куртке исчерпал свои доводы и отправился в дом, оставив Тома на берегу реки. Как они туда попали, можно рассказать в двух словах. После утренней рыбалки и беседы с егерем он вернулся в дом, переполненный впечатлениями, и начал разговор на эту тему за завтраком. Его осуждение затеи с ножами и бритвами вызвало весьма оживлённую дискуссию, которая постепенно перешла в обсуждение вопроса, тяжела ли жизнь егеря, пока, наконец, не было сказано что-то насчёт того, что люди у Вурли перегружены работой. Хозяина это очень возмутило, и за словом он в карман не полез. В ходе дискуссии Том заметил (по поводу работы по ночам), что никогда не потребовал бы от другого делать то, чего не стал бы делать сам; среди прочих, его поддержал и обладатель пёстрой шерстяной куртки. В таком случае пусть они попробуют сделать это сами, отпарировал хозяин; это замечание заставило Тома принять решение о сокращении своего визита, и оно же привело его и его союзника на берег реки в ту ночь, о которой идёт речь.

Союзнику, как мы уже видели, хватило одного часа, и Том остался в компании пледа, палки и трубки коротать ночь один.

Безусловно, это была не первая ночь, которую он проводил под открытым небом, и она обещала быть приятной. Был один из самых длинных дней в году, и погода стояла великолепная. Придя за час до наступления темноты, он выбрал местечко, как нельзя лучше подходящее для того, чтобы любоваться вечером.

Он сидел под огромной старой ольхой, одной из нескольких, росших купой на уже описанной узкой полосе земли, которая разделяла основное русло ручья и глубокую искусственную канаву, питавшую заливные луга. Слева от него изумрудно-зелёные луга простирались до огороженного поля пшеницы. Справа бежал ручей, который в этом месте был около пятидесяти футов шириной; по другую сторону ручья были густые заросли, наполовину рощица, наполовину посадки ивы на прутья, окаймлённые у воды высоким и густым камышом. Это было излюбленное прибежище болотных курочек и водяных крыс, чьи ходы видны были дюжинами, как маленькие дверки, открытые на реку, а загадочные тропинки за ними вели дальше, в камышовую чащу.

Солнце садилось за рощей, его косые лучи проходили сквозь неё, дробясь и смягчаясь. Покрытый рябью ручей бежал себе мимо, сонно колыша массу водорослей под водой и на её поверхности; форель под берегами поднималась к поверхности воды, когда в ручей падал какой-нибудь мотылёк или мошка, или блестящий жук; то тут, то там какая-нибудь более резвая по сравнению с прочими собратьями радостно выпрыгивала из воды. Стрижи проносились мимо Тома стайками по пять-шесть штук, описывали круги, пронзительно кричали и мчались прочь над самой водой так быстро, что глаз не мог за ними уследить. Два зимородка вдруг взлетели на корявый ивовый пень ярдах в двадцати ниже по течению – место своей дислокации на время ужина, и сидели там во всём великолепии своих синих спинок и тускло-красных жилеток. Они наблюдали, нацелив на воду внизу свои длинные клювы, придававшие им проницательный вид, и то и дело, как вспышки света, срывались в ручей и снова взлетали на свой насест, делая это, казалось, единым движением. Пара цапель охотилась за рыбой на лугах, и он смотрел, как они вышагивают в своих скромных квакерских сюртуках или тяжело и неторопливо поднимаются на крыло и, издав какой-то потусторонний крик, неуклюже летят домой. Он слышал, как рассекают воздух сильные крылья дикого голубя, а потом с деревьев у него над головой донёсся тихий зов: «Уведи две коровы, Тэффи, уведи две коровы, Тэффи»*, которым, как говорят, эта красивая и коварная птица довела злополучного уэльсца до виселицы. Он лежал не двигаясь, и постепенно из своих дверок в камышах стали выглядывать робкие и грациозные болотные курочки и, не видя причин для страха, изящно вошли в воду и вдруг оказались окружёнными комочками мягкого чёрного пуха, которые то выплывали из камышей, то прятались обратно, изредка подбадриваемые резкими, чистыми родительскими криками «кек-кек!». Весёлые уточки-поганки выныривали посреди ручья, оглядывались по сторонам, задорно и безмолвно кивали ему и ныряли снова. Даже старые хитрые водяные крысы с круглыми чёрными носами и блестящими глазками сидели на бережку, или с важным видом отправлялись поплавать, или задирали кверху хвосты и ныряли как будто бы специально для его развлечения. Довольное мычание время от времени доносилось оттуда, где, радуясь обильному травяному покрову, пасся скот. Казалось, все живые существа беззаботно развлекаются и наслаждаются, каждое на свой лад, последними отблесками заката, которые заставляли рдеть и мерцать весь небесный свод. И, наблюдая за ними, Том благословил свою счастливую звезду за то, что он сейчас на речном берегу, а не в шумной бильярдной, где свет ламп режет глаза и раздаётся стук шаров.

* «уведи две коровы, Тэффи» (take-two-cow-Taffy) – звукоподражательная фраза, которой в Англии передают крик дикого голубя. По легенде, уэльсец Тэффи послушался эту птичку и увёл две коровы у англичан, за что и поплатился. Легенда уходит корнями в далёкое прошлое, когда Уэльс был отдельным государством, и между ним и Англией бывали войны, а уж взаимные грабежи были и вовсе обычным делом.

Перед тем как стемнело, он вдруг подумал, что хорошо бы ещё раз посмотреть, что и как; положение могло измениться с тех пор, как он выбрал это место перед обедом. Даже с помощью тех сведений, которые ему удалось выжать из егеря, и собственного опыта в таких делах, ему потребовалось несколько часов, чтобы, рыская вверх и вниз по течению, найти поставленную донку. Но он был настойчив, потому что знал, что это – единственная надёжная улика, от которой можно отталкиваться, и, в конце концов, нашёл их несколько. Поставлены они были настолько искусно, что сразу стало ясно, что его противник – первоклассный артист браконьерского жанра. Донки эти наверняка были поставлены в тот же день под самым его носом, на это указывала свежесть наживки. Та, возле которой он решил караулить, стояла под берегом, в нескольких ярдах от купы ольх, под которой он теперь сидел. Возле других не было подходящего укрытия, поэтому он выбрал эту. Здесь он прекрасно спрячется за ближайшим стволом от того, кто в своё время придёт вытаскивать донку. С этой мыслью он встал и, осторожно ступая по самой густой траве, на которой его ноги не оставляли следа, пошёл к берегу и прощупал донку крючком на своей палке. Всё было в порядке, и он вернулся на прежнее место.

А потом наступили летние сумерки, птицы исчезли, и ночная тишина обосновалась на реке, на лугах и в роще, - прохладные и тихие сумерки после жаркого безоблачного дня. Он с удовольствием смотрел, как они охватывают ландшафт, как деревья теряют очертания и превращаются в мягкие чёрные массы, поднимающиеся тут и там из белого тумана, который незаметно подкрался со всех сторон и остановился в нескольких ярдах от него. Звуки смолкли, кроме нежного журчания воды и редкого шороха камышей или листьев у него над головой, когда запоздалое дуновение ветерка пролетало сквозь них по дороге домой, в постель. Ничего не было ни видно, ни слышно; луна ещё не встала, а лёгкий туман прятал от него всё, кроме пары звёздочек прямо над головой. На время внешний мир оставил его в одиночестве, и он обратился внутрь, в себя.

Сначала всё было очень даже хорошо; он накинул на плечи плед, прислонился к дереву и позволил себе маленькое самовосхваление. В этом одиноком ночном карауле было нечто необычное, отдающее приключениями и поэтому обладающее некоторым очарованием для юнца двадцати одного года от роду, к тому же сознание того, что он не нарушил своё слово и как сказал, так и сделал, в то время как другие пошли на попятный, было решительно приятно.

Но этого чувства удовлетворения хватило ненадолго. Становилось скучно, ночь делалась чересчур прохладной, и скоро ему стало неуютно. Постепенно у него начали закрадываться сомнения, а правильно ли он поступил, взяв на себя эту задачу? Некоторое время он гнал их от себя, стараясь думать о другом. Близость Инглборна, который был в каких-то двух милях отсюда, напомнила ему о прошлом лете; он задумался о том, как поладит при встрече со своей кузиной. Наверное, он увидится с ней завтра же, времени терять он не собирался. Хорошо ли она его примет? Много ли расскажет о Мэри?

В последнее время у него появилась на это довольно твёрдая надежда, но полное одиночество и тишина туманной ночи, когда он сидел вот так совсем один, вдали от человеческого жилья, надеждам не очень-то способствовали. Им начало овладевать тоскливое и мрачное настроение – всё больше и больше по мере того, как проходили минуты, а тишина и одиночество давили всё тяжелее. Он сам подивился своему угнетённому состоянию и попытался вспомнить, как приятно проводил другие ночи на свежем воздухе. Ах, но ведь раньше у него всегда был товарищ на расстоянии оклика и какое-нибудь занятие – ловля раков, ночная охота на птиц или что-нибудь в этом роде! Должно быть, сегодня ему так тяжело из-за того, что нечем заняться. Усилием воли он сбросил с себя подавленность. Он пошевелился и начал напевать себе под нос, чтобы развеять тишину; потом встал и начал ходить туда-сюда, чтобы это состояние не овладело им вновь. Если бы вдруг налетел ветер, буря, пошёл бы ливень, - он был бы рад чему угодно, лишь бы только оно производило звук и движение!

Но ничего такого не случилось, а от движения и звуков, производимых им самим, толку было немного. Кроме того, ему пришло в голову, что это хождение взад-вперёд может повредить цели его караула. Пока он двигается, никто сюда и близко не подойдёт; к тому же вполне возможно, что он уже успел оставить следы, которые тот, кто поставил донки, сумеет заметить ещё издали, если этот хитрец ждёт дневного света, и тогда он вообще сюда не придёт.

Поэтому он снова уселся на старое место и крепко прижался спиной к ольховому стволу, как будто бы для того, чтобы придать себе устойчивости и не дать беспокойным мыслям подкрасться сзади. Сидя в этой оборонительной позе, он убеждал сам себя в том, что нелепо впадать в такое подавленное состояние из-за случайного сочетания места, темноты и тишины; но никакие приводимые им доводы не меняли факта. Он почувствовал, что враг наступает снова, и в поисках поддержки ухватился за мысль, что он выполняет свою задачу, держит слово, делает то, что сказал; на время это принесло ему некоторое облегчение. Он заставлял себя всё время думать о своей задаче; но увы, даже здесь, в этой его последней твердыне, враг начал заходить с фланга, и его позиция становилась с каждой минутой всё менее пригодной для обороны.

В последнее время он приобрёл вредную привычку подвергать самого себя перекрёстному допросу по поводу всего, что бы ни делал. Он сам привязывал себя к шесту, как петуха на масленицу*, и забрасывал безжалостными «почему?» и «для чего?» Привычку эту он считал по-настоящему вредной, лишающей человеческую жизнь всяческого покоя – безжалостная, бессонная привычка, всегда готовая взять над ним верх; но он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь она преследовала его с такой злобной настойчивостью, как в ту ночь.

* как петуха на масленицу – здесь имеется в виду старинная народная забава, которая заключалась в том, что петуха привязывали к шесту и забивали насмерть, швыряя в него по очереди тяжёлыми палками (cock throwing). Государство и церковь боролись против этого отвратительного обычая, и к началу XIX столетия он уже почти не практиковался, хотя отдельные случаи встречались вплоть до 40-х годов XIX  столетия.

И вот теперь это его дотошное «я», которое никогда невозможно было долго игнорировать, начало допрашивать его о том, что касалось сегодняшней ночи. Эта его драгоценная задача, о выполнении которой он думал с такой гордостью, из-за которой он в глубине души торжествовал над другими, потому что они не взяли её на себя или взяли и бросили, - что это, в сущности, было такое?

«Зачем я здесь? Для чего сюда пришёл?» Это были щекотливые вопросы. Он несколько раз пытался дать ответы на них и перебирал их в уме один за другим до тех пор, пока не оказался вынужден признать, что пришёл сюда ночью частично из-за задетого самолюбия, частично - из гордости, и что его целью (помимо удовольствия думать о себе лучше, чем о своих ближних) было, если уж на то пошло, поймать браконьера. «Поймать браконьера? А какое ему дело до браконьера? Если бы изловили всех браконьеров, то он и сам оказался бы в их числе». Неприятное напоминание об этом факте он совсем недавно услышал от своего приятеля в пёстрой шерстяной куртке – парфянская стрела*, которую тот бросил через плечо на прощание, попала в цель. «Но ведь, - доказывал себе Том, - когда он браконьерствовал, это было совсем другое дело, он охотился просто ради забавы, сама дичь была ему ни к чему, только спорт, – не то, что те, кто зарабатывает на этом деньги, как тот тип, о котором рассказывал егерь». «Почему же это другое? В чём разница? А если разница есть, то в его ли она пользу?» Не желая понимать этот намёк, он привёл новый аргумент: «Браконьеры всегда были самыми большими негодяями во всей округе, это паразиты, с которыми необходимо бороться». «Возможно – но он и сам принадлежал к ним в своё время, и не ему бросать в них камни. К тому же сам он всегда занимался браконьерством просто бездумно. С чего же он взял, что у других худшие мотивы?»

* парфянская стрела – неожиданный выпад противника, который, казалось бы, уже побеждён в споре. Это выражение пришло во многие европейские языки, в том числе в русский и английский, из латыни. Парфянское царство находилось в Передней Азии. В столкновении с римлянами парфянская конница разбила римское войско, применив следующий тактический приём: парфяне притворялись, что отступают, а потом поворачивались и на скаку осыпали противника дождём стрел, что, по мнению римлян, было верхом коварства.

Он продолжал так и этак поворачивать этот вопрос у себя в голове, и ему становилось всё более неловко, и всё менее он был способен ответить на простой вопрос «Какое право ты имеешь находиться здесь и брать на себя такие поручения?» так, чтобы ответ удовлетворил его самого.

Он во второй раз поднялся и стал ходить взад и вперёд, но это помогло не больше, чем в первый. Перемена позы и движение не вызволили его из затруднения. Тогда он продвинулся ещё на шаг. Если он не имеет права находиться здесь, то не лучше ли пойти в дом и так и сказать, и отправиться спать вместе с остальными? Нет, этого ему не позволяла гордость. Но если он не может пойти в дом, почему бы ему не пойти в какой-нибудь амбар или сарай, никто об этом не узнает, да он и не давал слова всю ночь находиться на одном месте? Это было соблазнительное предложение, и он чуть было не поддался на него сразу же. Пока он колебался, ему в голову пришли новые мысли, подтверждающие правильность предыдущей. Что, если он останется здесь, и явится целая шайка браконьеров? Он знал, что среди них есть отчаянные люди. Оружия у него нет, что он может им противопоставить? Ничего; зато его могут искалечить на всю жизнь в ночной драке из-за дела, которое его вообще не касается, а то и убить. Он остановился и долго и мучительно прислушивался.

С каждым мгновением тишина одолевала его всё сильнее и сильнее, а рассудок всё больше и больше сдавал позиции. Какая это была тишина! Огромная, безграничная, бесформенная. Тишина пустого дома не шла с ней ни в какое сравнение – там, по крайней мере, он ощущал бы какие-то границы, стены, пол, потолок; там когда-то жили и работали люди, пусть даже сейчас их там не было. А это была тишина громадного, беспредельного внешнего мира, где вокруг него и над ним не было ничего, кроме воздуха и пространства, а под ним – земли, и тишина эта становилась раздражающей, невыносимой, ужасной! Эта великая тишина, казалось, говорила ему: «Ты один, один, один!», и раньше он никогда не знал, сколько ужаса таится в этой мысли.

Чем больше он так стоял, тем сильнее овладевало им это наваждение, и всё же он не в силах был двинуться с места; и странное, дикое чувство страха – несомненного физического страха, от которого колотилось сердце, и дрожали руки и ноги – овладело им. Он был готов закричать, упасть на землю, бежать куда-то – и всё же стоял неподвижно и слушал.

В любой панике рано или поздно наступает критический момент. Жуткое, дикое шипение и храп, исходившие, как ему показалось, прямо из воздуха над его головой, заставили его вздрогнуть и отпрыгнуть, так что он, по крайней мере, снова стал владеть своими руками и ногами, хотя едва ли это принесло бы ему много пользы, если бы в следующее мгновение появилось привидение или хобгоблин*, как он того почти ожидал. За этим последовал хриплый визг, который, казалось, летел к нему через луг на противоположной стороне, всё ближе и ближе. Он глубоко вздохнул, потому что звук этот был ему хорошо знаком – это всего лишь кричали совы.

* хобгоблин (hobgoblin) – в английском фольклоре волшебное существо вроде домового или лешего.

Простое осознание присутствия здесь каких-то живых существ, даже если это всего лишь совы, привело его в себя. А тем временем встала луна, своенравный туман рассеялся, и он стал различать священных птиц*, летающих туда-сюда над лугом и мелководьем с регулярностью дрессированных пойнтеров.

* священные птицы – сова считалась священной птицей богини Афины.

Он снова рухнул под деревом и тут подумал о своей трубке. Странное дело, но он не вспомнил об этом своём товарище ни разу с тех пор, как стемнело. Он вытащил её, но закурил не сразу. Ничто не выдало бы его присутствия с такой вероятностью, как табак. Так-то оно так, но лучше всё, что угодно, чем ещё один подобный ужас. «Была ни была, - подумал он, - даже если я спугну всех браконьеров в Беркшире». И он раскурил трубку и с её помощью стал снова обдумывать возможность отступления.

После острой внутренней борьбы он решил остаться и довести дело до конца. Он стал бы презирать себя, если бы сдался сейчас. Если он уйдёт с этого места до утра, мотивом будет обыкновенная трусость. Возможно, у него нашлось бы пятьдесят веских причин для того, чтобы уйти отсюда, но если он уйдёт, то из-за страха и ни из-за чего больше. Может быть, приходить сюда было глупо и неправильно, но уйти отсюда теперь будет глупо и неправильно наверняка. «Страх никогда не подсказывает верных решений, - резюмировал он про себя, - поэтому я останусь здесь, и будь что будет. Кажется, худшее уже позади. Я перепугался до чёртиков, что и говорить. Ну-ка, ну-ка, а не я ли сегодня утром смеялся над сторожем, который боится провести ночь на берегу реки? Ну, теперь его очередь смеяться, если бы только он знал об этом. Сегодняшней ночью я получил, по крайней мере, один урок; не думаю, что теперь я буду когда-нибудь строго судить трусов».

К тому времени, когда он докурил трубку, он снова стал самим собой и даже, несмотря на сырость, захотел спать, потому что принял, наконец, окончательное решение, и нервы его успокоились. Поэтому он как можно плотнее завернулся в свой плед, выбрал местечко помягче и погрузился в чуткий сон, который продолжался урывками всю короткую летнюю ночь. Спал он плохо, беспокойно, сознание ни на мгновение полностью не покидало его, он часто просыпался, но всё же это было благословенное избавление от самокопания и страхов первой половины ночи.

Наконец он вздрогнул и проснулся. Он почувствовал, что стало холоднее и, кажется, светлее. Он распрямил затёкшие руки и ноги и сел. Да, безусловно, становилось светлее, потому что, достав часы, он сумел различить цифры на циферблате. Вот-вот должен был наступить рассвет, а его ночной караул кончился. Ничего из него не вышло, кроме того, что он страшно перепугался, впрочем, теперь он был вполне в состоянии посмеяться над этим; наверное, ничего уже и не выйдет, но он справился с поставленной перед собой задачей и не уклонился от её выполнения, и это было приятно. Он завёл свои часы, потому что забыл сделать это с вечера, а потом встал, отбросил в сторону влажный плед и сделал несколько махов руками, чтобы восстановить кровообращение. Белый месяц бледно светился высоко в небе, а звёзды он едва мог различить, так быстро бледнели они по мере того, как на северо-востоке всё сильнее и шире разгоралось зарево.

Забыв на мгновение цель своего ночного бдения, он уже подумывал о долгой утренней рыбалке и повернулся, чтобы захватить плед и отправиться в дом за удочкой, как вдруг ему послышался треск, с которым ломается сухое дерево. Он внимательно прислушался, и в следующее мгновение этот звук послышался опять, довольно далеко, но совершенно явственно в полной утренней тишине. Ниже по течению двигалось какое-то живое существо. Прислушавшись ещё мгновение, он убедился, что звуки доносились от изгороди ярдах в ста ниже по течению.

Он видел эту изгородь раньше; вчера егерь заделал в ней отверстие в том месте, где она подходила к воде, кусками старого плетня и сухими ветками колючих кустов. Он спрятался, вытянувшись за стволом ольхи, и осторожно выглядывал из-за него в ту сторону, из которой доносились звуки. Сквозь туман ему удавалось различить саму изгородь, но ничего больше.

Потом потрескивание послышалось снова, и теперь он уже был уверен, что это человек пытается пробиться через сооружённую егерем баррикаду. Ещё через мгновение он увидел, как какая-то фигура прыгнула от изгороди на полоску земли, на которой стоял он сам. Сердце его забилось как молот, он поспешно убрал голову за ствол и стал ждать приближения незнакомца. Через несколько секунд ожидание сделалось невыносимым, потому что тишина опять стояла полная. Он выглянул из-за дерева во второй раз, и теперь смог разглядеть человеческую фигуру, которая остановилась у воды чуть повыше изгороди и вытягивала донку. Этого ему оказалось достаточно, он снова спрятался и постарался не высовываться из-за дерева; теперь он был уверен, что враг егеря, тот самый, за которым он пришёл, тут как тут! В следующий раз он остановится возле донки, которая поставлена в нескольких ярдах от того места, где спрятался Том. Схватка, которой он так желал, была на носу! С минуту все сомнения прошедшей ночи боролись в его мозгу; но он подавил их и приготовился к драке, всё его тело дрожало от возбуждения, и кровь бурлила в жилах с такой силой, что, казалось, сейчас их разорвёт. Следующая минута превратилась в такое испытание выдержки, какого у него не было ещё никогда в жизни, и звук крадущихся шагов на траве стал для него просто спасением. Шаги остановились, он услышал, как человек наклоняется, потом какое-то движение в воде, а потом шум, как будто на берегу билась вытащенная рыба.

Момент настал! Он выскочил из-за дерева и в следующее мгновение оказался над наклонившейся фигурой браконьера. Но прежде чем успел схватить его, тот бросился на него самого и обхватил. Они сразу же оказались в плотном захвате. Распрямившийся браконьер был слишком близко, чтобы его можно было схватить за воротник и оттащить. Ударить на таком расстоянии тоже было невозможно, это было отчаянное испытание силы и выносливости.

Том сразу же понял, что возможностей у него немного. Он чувствовал силу тела, которое держал в захвате, когда упирался подбородком ему в плечо, выгибал спину и напрягал каждый свой мускул, чтобы опрокинуть его назад, но тщетно. Всё, что ему удавалось – это удержаться на ногах самому; но он чувствовал, что его дело ещё может выгореть. Они стояли, покачиваясь, на краю канавы, втаптывая в землю траву и цветы и тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Малейшая ошибка, неудачная точка опоры для ноги, не выдержавшая напряжения мышца, -  и всё будет кончено, они полетят вниз - вот только кто окажется сверху?

Браконьер наступил на что-то мягкое, Том сразу же почувствовал это и, бросив вперёд весь свой вес, рассчитывал на победу, но он рассчитал без хозяина. Приведя себя в прежнее положение изгибом тела, из-за которого они оказались ещё ближе друг к другу, браконьер завёл свою ногу за ногу Тома и поставил подножку, которая живо напомнила ему борьбу его детства. Эта мысль как вспышка пронеслась у него в голове за то мгновение, которое они ещё топтались на краю, а потом с тяжёлым плеском плюхнулись в глубокую чёрную канаву, по-прежнему сцепившись друг с другом.

Холодная вода сомкнулась над ними, и какое-то мгновение Том не ослаблял свою хватку. Над водой или под водой – всё равно, сдаться первым он не мог. Но глоток воды, шум в ушах и ощущение удушья привели его в чувство, поспособствовали этому и мысли о матери и Мэри и о том, как он любит этот славный мир там, наверху. Безумие и бесполезность утопления в канаве из верности слову виделись ему так же ясно, как будто бы он всю свою жизнь ни о чём больше не думал; он разжал свой захват и почувствовал большое облегчение, обнаружив, что его товарищ по купанию, кажется, жаждет расстаться с ним не менее, изо всех сил поплыл к поверхности и ухватился за берег, тяжело дыша и совершенно обессилевший.

Его первой мыслью было обернуться в поисках своего противника. Браконьер тоже был у берега, в нескольких футах от него. Его кепка свалилась во время борьбы и, поскольку все шансы остаться неузнанным были потеряны, он тоже повернулся, чтобы довести это дело до конца.

- Господи, Гарри, это ты?

Гарри Уинбурн не ответил; оба вытащили ноги из илистого дна и вскарабкались на берег, а потом, как будто побуждаемые общим инстинктом, сели каждый там, где выбрался, мокрые, с глупым видом, и посмотрели друг на друга. Наверное, двух более опешивших подданных Её Величества невозможно было найти в тот момент ни в одном из  уголков Соединённого Королевства.

Предыдущая

Следующая